Некоторое время я молчала. Потом прошептала:
— А что же мы? Такие, как я? Что у них значит «ведьма»? Там, откуда я родом, нас вешают или топят в прудах. Или судят, подвергают испытаниям, и если не убивают сразу, то в нас всю жизнь летят камни.
Он поднял на меня взгляд, и я предположила, что у Сливы были дети — потому что он смотрел нежно, как смотрят родители. А еще слегка печально. Наверное, ему хотелось, чтобы в моей жизни было что-то большее, чем шитье куртки в лесу, большее, чем может довольствоваться «ведьма». Он потер свое пятно тыльной стороной ладони:
— В моей юности здесь шла зверская охота на ведьм. В графстве Файф сожгли женщину, и толпа на рыночной площади долго топтала то, что осталось от ее тела.
Выражение моего лица заставило его поспешно добавить:
— Это случилось в восточных землях. Там, в рыбацких деревушках, было хуже всего. Так что не стоит тебе ехать на восток.
— А как на северо-западе?
Он отхлебнул бульона, пожевал губами, потом сглотнул:
— Ага. Там должно быть получше. Наверное, меньше опасности для тебя будет в самых диких местах — так, как ненавидят хайлендеров, тебя вряд ли когда-нибудь возненавидят.
Я кивнула.
Мне хотелось увидеть небеса, раздуваемые ветром. Побывать там, где все еще звучит волчий вой.
«Скачи на северо-запад, — сказала Кора. Наверное, и впрямь у нее был дар предвидения. — Оставайся там». Северо-запад.
— Ага, — произнесла я похоже, как говорил Слива.
И дошила куртку, да так удачно, что она села на него как влитая.
Сэр, я рассказываю вам все это неспроста. Нужно, чтобы вы знали, какова на самом деле Шотландия. Возможно, вам все известно про две страны и про то, как равнинные люди ненавидят горных. Культурные ненавидят диких. Города ненавидят долины.
Хайленд и Лоуленд. Запишите это.
Напишите еще вот о чем.
Когда я жила с этими болотниками, умерла моя мать. Я видела это у себя в голове. Стояла на коленях у пруда, пила из сложенных ковшом рук и вдруг посмотрела на свое отражение — на секунду мне показалось, что это не я, а она. Вокруг нее мерцала вода. Свет вспыхивал возле шеи, и я поняла. Я поняла, что ее время истекло.
Вот как, должно быть, все происходило. Палач положил веревку ей на шею, касаясь нежно, словно был немного влюблен в нее и не хотел, чтобы она уходила из жизни. Ее волосы реяли вокруг головы. Запястья были аккуратно связаны за спиной. В последние свои мгновенья она посмотрела на небо и подумала: «Как оно прекрасно!»
Я тоже посмотрела вверх. Увидела качающиеся деревья и проплывающие серые облака. Я вздохнула, и она вздохнула. Я закрыла глаза.
Мистер Лесли, я послала ей всю любовь, что была у меня. Послала в Англию, желая, чтобы она нашла мою мать и чтобы та, погибая на эшафоте, чувствовала, что любима. «Скажи ей, что я жива. Скажи ей, что я в безопасности».
Той ночью я видела ее призрак.
Она появилась на поляне с несвязанными руками, и красные юбки шелестели, когда она шла. Кора была уже в ином мире, где нет зла. Она смотрела вдаль и улыбалась.
Так что да, я знаю, она мертва. Знаю, что через месяц река унесла нашу хижину и что все следы пребывания Коры на земле исчезли — все, кроме меня.
Я провела с болотниками три месяца, три лунных цикла. Трижды, лежа на своей лесной постели, видела сквозь ветви деревьев, как из тонкого бледного полумесяца вырастает тяжелая луна, похожая на фрукт, который можно сорвать и подержать в руках. Я вылечила глаза тому человеку в сентябре, а когда расставалась с болотниками, стоял мороз и мой желудок был полон мяса, а голова полна их песен. Потому что, сидя у огня, они пели старые разбойничьи песни — о нежных чувствах и потерянной любви.
Слива многому научил меня. Я знала теперь, что Шотландия — это две страны, две веры, два языка. Умела освежевать кролика одним движением. Он дал мне дирк и велел сберечь его. Объяснил, Макдоналды — дикие септы,[13] и это знание я тоже решила сохранить.
Но, возможно, самое важное, что я узнала от болотников, — что мы не можем понять душу и характер человека, пока не сядем рядом с ним и не поговорим. Потому что слово «болотники» для меня когда-то означало «беда». Теперь оно значит «печаль» и «козы».
Что, если бы я не встретила их? Мы всегда задаем себе подобные вопросы. Если бы они не увидели меня и мою сумку, что тогда? Я бы могла повести себя дерзко в землях Лоуленда и там погибнуть. Я могла бы никогда не встретить хайлендеров. Не найти его или Гленко.
Аласдер. Он теперь здесь. У меня в сердце.
Знала ли я, что он ждет? Чувствовало ли его мое сердце уже тогда? Это странные мысли, я знаю. Но как только Слива произнес «Хайленд», я подумала: «Да… Туда, туда! Это то самое место! Где люди дикие и где ветер гнет деревья, а небо отражается в озерах. Где человек живет, прижавшись к земле, в ожидании. Где я смогу быть самой собой. Поезжай туда. Торопись».
Однажды я так и сделала.
Тихий ночной ветер колыхал ветки и заставлял меня думать о северо-западе. Заставлял думать о глазах моей матери.
Я знала, что должна уйти. А потому, когда пришел первый мороз, я поднялась. Накинула плащ, подозвала кобылу. Посмотрела на четырех мужчин, спавших на земле. Они лежали под своими плащами, и я некоторое время слушала их дыхание.
— Спасибо, — сказала я.
Я выдохнула «спасибо», надеялась, что слово повиснет в воздухе и они услышат его, когда проснутся и обнаружат, что меня нет.
Я положила фиалку рядом со Сливой — потому что ее еще называют «спокойствие сердца», она действительно укрепляет сердце и успокаивает его. Он лучше всех относился ко мне.
У меня опять не было поводьев, так что я снова ухватилась за гриву и сказала кобыле: «Вперед!»
Прочь из леса, на покрытые белой коркой луга, под звездами, сиявшими так многообещающе, что я улыбалась, прижимаясь к кобыле. Я чувствовала ее тепло, слышала, как она храпит на скаку, и знала, что это самая настоящая ведьмина жизнь — ночная и тайная.
Иногда нам нужно так много сказать, но мы не можем. Иногда лучше не говорить «прощай».
Джейн, я все больше привыкаю к этому городу. Каждое утро, позавтракав копчёной рыбой, выхожу на прогулку, застегнув сюртук на все пуговицы и обмотавшись шарфом. Я осторожен, конечно, — на этом берегу дуют сильнейшие боковые ветры, способные свалить с ног взрослого мужчину. Еще я стерегусь снега, что скапливается на крышах и козырьках. Если ветер вдруг сбросит на меня большущий ком снега, это вовсе не пойдет на пользу ни здоровью, ни настроению.
Несмотря на непогоду, здесь очень красиво. Я прогуливаюсь мимо замка и очаровательной церкви, брожу по рыночной площади, которая так велика, что все горожане могут собраться там и все равно будет свободно. В ее центре навалены дрова и бочки. Именно там сожгут узницу в урочный час, хотя кто знает, когда наступит оттепель? Я сомневаюсь, что это вообще произойдет. Добавлю, что на берегу озера я заметил несколько богатых домов, построенных на хороших участках. У жителей Инверэри водятся деньги, — по крайней мере, они есть у Кэмпбеллов.
На сегодняшней утренней прогулке, что привела меня к замку, я думал об этой фамилии. Кэмпбелл. Что нам с тобой известно о кланах? Непростительно мало. Все имеющиеся сведения об этой стране я получил недавно, и они весьма деликатного свойства. Джентльмен из Эдинбурга первым предупредил меня о нравах Хайленда — о том, что кланы воюют друг против друга, крепко держатся за старые обиды и уже много лет пожинают плоды своих отмщений. Он говорил о Кэмпбеллах, называл их двуличными, — дескать, они как монета, у которой две стороны. «Чарльз, — сказал он в тот вечер, — тебе следует знать, что Кэмпбеллы одновременно проницательны и своекорыстны. Кажется, что они пекутся о благе общества, а на самом деле думают лишь о том, как бы расширить свои владения. В пути ты встретишь сторонников двух этих мнений». Он уверил меня, что Кэмпбеллы владеют большими уделами на западе. «И они, — поднял палец собеседник, требуя моего внимания, — никогда не оказываются в проигрыше…»
Так что можно либо испытывать крайнюю неприязнь к Кэмпбеллам, либо восхищаться ими. Они или друзья, или враги.
А для меня они сейчас и то и другое. Наверное, это покажется странным. Кэмпбеллы — гостеприимные хозяева, и меня приветствовали сегодня во время прогулки (как преподобного Гриффина, конечно), а такое всегда воодушевляет. Я считаю, хорошие манеры — признак культурного человека. Но эти люди — враги, потому что служат Вильгельму и не видят преступления в том, что голландец занимает трон другой страны. Я не сомневаюсь в их расчётливости — за мной следят, каждый потраченный мной пенни, каждое сказанное слово не остаются незамеченными. Я бы не хотел противостоять Кэмпбеллам, Джейн, ни оружием, ни умом.
Они одновременно друзья и враги.
Хозяин моего постоялого двора с уважением отзывается о клане. Он говорит о Кэмпбеллах как о людях честных и набожных. «Луч света во мраке Хайленда» — это его слова.
«Северные кланы — дикари и язычники. Мне жаль вас, — добавил он, — я имею в виду цель вашего приезда. Сомневаюсь, что вам удастся сделать их порядочнее при помощи слов. Или каким другим способом!»
Он протер стакан, покачал головой.
Я еще раз спросил хозяина о людях из Гленко, и он растянул рот в кривой ухмылке.
«Если мы — свет, то эти Макдоналды — по большей части тьма! — сказал он. — Глава их клана ростом вдвое превосходил обычного человека, носил куртку из кожи буйвола и не расставался с кубком, из которого пил кровь. Макдоналды были хуже всех в Гленко. — Он сплюнул. — Вам вряд ли удастся найти тех, кто печалится об этой воровской шайке».
Добавлю, что не все они мертвы. Я слышал, Джейн, как на постоялом дворе сплетничали вполголоса, и понял, что некоторые Макдоналды спаслись в ту кровавую ночь. Более того, хозяин гостиницы уверяет меня, прищурив глаза, что иные удрали на холмы. Как они выжили, одному Богу известно. Судя по слухам, это диво дивное, поскольку погода была столь же беспощадной, как и убийцы.
Но тем не менее кое-кто спасся. Рыбачка, перебирающая снасти на берегу, нынче утром прошипела: «Некоторые ушли в Аппин, сэр».
Это прибрежный город на севере, владение Стюартов. Вот тебе еще один клан! Я слышал, что эти Стюарты, тоже якобиты, приютили своих братьев в пору скорби. Возможно, я направлюсь в Аппин, когда сойдут снега.
Я рассказал об этом Корраг. Заговорил об Аппине — мол, там есть выжившие, — а она вцепилась в решетку и закричала, потрясая кандалами:
— Кто? Кто именно? Назовите имена!
Она пришла в такое возбуждение, глаза сверкали. У нее перехватило дыхание, когда я сказал:
— Я не знаю их имен.
Думаю, что именно дьявол заставил ее щеки так покраснеть.
— Узнайте же, — сказала она мне. — Живы ли их сыновья? Жены?
Я совсем мало рассказываю о ней в этом письме.
Она все такая же — болтливая и жалкая. Тюрьма не идет ей на пользу, и это только справедливо, ведь она сама призналась мне в дружбе с преступниками. Поведала о своей жизни в приграничных лесах с налётчиками, у которых набиралась сил и училась воровским и разбойничьим приёмчикам. По ее словам, мать-и-мачеха способна излечить меня от кашля, но можно ли верить? Подобные речи суть дьяволово искушение. Я стал думать о ней еще хуже. Нельзя верить в ее доброту, ведь она лжет, в этом не может быть никаких сомнений.
Тем не менее я вновь признаю, что ее манера говорить способна зачаровать менее опытного и осторожного человека. Возможно, причиной тому нежный голос, или произносимые ею слова, или все вместе. Как бы то ни было, когда я выслушал историю ее жизни в тех приграничных лесах и под снегопадом побрел обратно в гостиницу, мне чудились запахи болота и леса. Казалось, я ступаю по сосновым шишкам.
Это колдовство. Но меня не одурачить.
Еще добавлю, что случилась неприятность с лошадью. Гнедой коб, которого джентльмен из Эдинбурга столь любезно одолжил мне, захворал, и это вызывает у меня немалое беспокойство. Когда я заглянул на конюшню, он держал заднее копыто на весу. В чем тут дело, я пока не выяснил. Надо обратиться к кузнецу. Боюсь, это ударит по карману, но, когда распогодится, мне понадобится лошадь, ведь я собираюсь поехать на север, в Гленко, по неприветливым горам.
Пиши, любовь моя! Я страстно желаю услышать твой голос, но знаю, что это невозможно. Но ведь прочесть твои слова — это почти то же самое! Воображаю твой почерк — косые буквы с длинными ножками — и умоляю слать мне письма. Побалуешь меня? Я так скучаю по своей женушке.
Ч.
