Письма вызывали раздражение, потому что каждое было ответом на письмо к духовнику. Прочитав третье письмо, Джон прошел через гостиную и, присев к столику Клэр, набросал письмо отцу Майклу Пирсу.
«Мне только что попались Ваши письма к Клэр. Теперь Вы, наверное, уже слышали, что ее и Генри Масколла нашли убитыми в нашем коттедже 17 февраля. Естественно, мне крайне важно знать, как относилась ко мне Клэр перед смертью. К сожалению, мой роман, на который Вы ссылаетесь в одном из Ваших писем, не домысел Генри Масколла. Действительно, я первым нарушил супружескую верность, так что не мне обижаться на Клэр. Тем не менее я любил ее, и, если Вы не сочтете это нарушением тайны исповеди, я был бы признателен, если бы Вы позволили мне прочесть ее письма». Три недели спустя иезуит ответил ему из Рима:
«Гай написал мне об убийстве Клэр. Никогда и ничем, даже смертью собственных родителей, я не был так потрясен, как этой вестью. Я тогда же чуть было не послал Вам ее письма, ибо, хотя Вы и найдете в них весьма резкие слова о Вас, там говорится и о том, как она Вас любила. Быть может, для Вас будет утешением узнать, сколь мало, в сущности, значил для нее Генри Масколл. Она ни разу не обмолвилась, что любила его, равно как и он ее. Увы, она чувствовала себя неприкаянной, и я скорблю, как, должно быть, скорбите и Вы, что мы не сумели ей помочь.
Любопытно, что я говорю Вам это так, будто речь идет о самоубийстве. Но в этих письмах есть указание на духовное самоубийство, и надо благодарить всемогущего Господина нашего за то, что он явил нам знак, свидетельствующий о ее предсмертном раскаянии.
Строго говоря, она не исповедовалась мне, и я не нарушаю тайну исповеди, пересылая Вам ее письма. Тем не менее они дороги мне, и я был бы рад, если бы Вы их вернули.
С наилучшими пожеланиями Майкл Пирс, ОИ [49]»
Джон положил это письмо и письма Клэр в карман пиджака, чтобы прочесть их вечером, когда дети лягут спать, но потом сел на постель, которую делил с Клэр, достал письма и начал их читать.
Глава восьмая
3 января 1974 г.
Дорогой отец Майкл.
С Новым годом! Надеюсь, я не вызову Вашего неудовольствия тем, что пишу Вам. А пишу я Вам потому, что мне случалось говорить с Вами о Боге и со времени Вашего отъезда у меня нет никого, к кому я могла бы обратиться. Я ходила к исповеди перед рождеством рассказать о своих заботах, но у священника оказался ужасный ирландский выговор — мне это всегда претило, и потом, к нему была такая очередь, что я сжалилась над ним, сказала просто о «нечистых помыслах» и ушла после «Богородица, славься». Я почувствовала себя легче, но ненадолго. И вот я подумала: раз Вы нас венчали, Вам, должно быть, интересно знать, как у нас идут дела, а дела у нас такие: я очень боюсь, что несусь в пропасть супружеской неверности, и не могу остановить себя. Я подумала, что, если напишу Вам об искушении, возможно, Вы придумаете противоядие.
«Искуситель» же мой — старый друг Джона по имени Генри Масколл. Может быть, Вы слышали это имя. Абсурд полнейший, потому что Мэри, его жена, — моя самая близкая подруга; собственно, мы с мужем знаем их обоих с тех пор, как поженились, так что это не тот случай, когда ты вдруг увидела высокого красивого брюнета среди гостей в другом конце гостиной. Ах, если б так. Нет, все вульгарно и мерзко. Как раз перед рождеством Генри позвонил и пригласил меня пообедать в роскошном ресторане. Я согласилась просто потому, что он старый друг, а жизнь — такая тоска. Накануне вечером я вымыла голову, приготовила свое самое элегантное платье и, наконец, поймала себя на мысли, что не намерена рассказывать обо всем этом Джону.
Одно уже это — грех. Добропорядочной католичке, матери двоих детей, не пристало иметь тайны от своего мужа и лучшей подруги, но противиться было выше моих сил. Нет, не вино и даже не Генри послужили причиной, а опьянение тайной. Будет о чем помечтать, пока жаришь детям рыбу.
На рождество мы поехали к родителям Джона, а на Новый год — в Бьюзи. Я ходила к святому причастию и молилась, но это не была молитва от души, я не могла прогнать Генри из моих мыслей и, как школьница, мечтала очутиться в его объятиях. Вот уж поистине запретный плод сладок. Едва мы вернулись вчера, он тотчас позвонил и пригласил меня поужинать. Я понимала, что не следует этого делать (ужин — затея более рискованная, чем обед), но Джон был в Хакни — занимался своей политикой, дом наш, пока нас не было в Лондоне, ограбили, и я не стала противиться. Я сказала «да». Генри наплел Мэри небылиц про каких-то арабов, которых он должен развлекать. Мы мило поужинали при свечах, а по дороге домой в автомобиле он поцеловал меня, и, хотя я не позволила ему «заходить дальше», как принято говорить в таких случаях, этот поцелуй доставил мне наслаждение, какого я не испытывала многие, многие годы. И вот в совершенном отчаянии я пишу Вам, точно объявление в газету о пропаже. Ради Бога, что же мне теперь делать?
С любовью Клэр.
P. S. Дети послали бы Вам привет, знай они, что я пишу Вам, но я не смею им сказать, потому что они могут передать Джону и он заподозрит неладное. «О, что за сети мы плетем, когда впервые в жизни лжем» [50].
17 января 1974 г.
Дорогой отец Майкл,
Спасибо за Ваш ответ. Я читала Ваше письмо и думала, что, конечно же, последую Вашему совету и никогда больше не встречусь с Генри, но вот зазвонил телефон, и у меня замерло сердце. Я надеялась, что это он, и это был он. Завтра мы снова обедаем вместе. Вот и все мои благие намерения. Умом я понимаю: все, что Вы говорите, — правда, однако есть одно-два обстоятельства, о которых Вы никак не можете знать и которые — нет, не извиняют меня, но несколько меняют положение вещей. Например, я люблю Джона, и он был бы оскорблен, обнаружив, что у меня роман — тем более с Генри, но Джон не был мне верен. Я всегда подозревала, что у него есть любовница, и Генри подтверждает это. Он говорит, что у Джона вообще такая слава, а сейчас он путается с некой Паулой Джеррард. Это не извиняет меня, я понимаю. Мужчины — ведь это совсем другое дело, и я не собираюсь ложиться в постель с Генри просто в отместку Джону. По крайней мере сейчас мне так кажется. Я ни минуты не тешу себя надеждой, что Генри будет мне верен, стань я его любовницей. У него, по всей вероятности, и сейчас есть две-три другие приятельницы. Что же до Джона, то дело не в его непостоянстве — просто очень он скучный. Не думаю, что он такой со всеми. Нашла же в нем что-то Паула Джеррард. Но с любым заскучаешь, если знать его слишком хорошо, а Джон до такой степени предсказуем, что действует мне на нервы. Вы знали, что он собирается баллотироваться в парламент от лейбористской партии? Типично для него: если все идут направо, значит, он идет влево. Это могло бы произвести впечатление, будь он искренен, но его социализм — поза, и только. Так было всегда. Он и меня в свое время пленил своей повышенной эмоциональностью. Пусть я поступаю не совсем честно, ведь я влюбилась в него именно потому, что он был таким идеалистом. В действительности он настоящий сноб. Самым великим огорчением было бы для него, если бы я стала ходить по дому в бигуди, говорить на уличном жаргоне, если бы у меня на ногах появились варикозные вены или я подавала бы ему жареный колбасный фарш к чаю. Только Джон не понимает, что он сноб. Какое-то время я думала, что он счастлив — званые ужины, отпуска за границей, покупка модных машин для сада. А он вдруг взялся за старое — видимо, наступил климактерический период! Он снова стал «политически активен». Сначала я решила — это предлог, чтобы встречаться с какой-то женщиной, но нет, он честно проводил вечера на собраниях местного отделения лейбористской партии. Однако это, увы, не вернуло моих былых восторгов от его радикальных устремлений, потому что теперь двигали им не идеалы. В лучшем случае — тщеславие. Политикой занимаются большей частью из желания быть в центре внимания, не так ли? Не беда ли нашей демократии, что народ представляют люди с комплексом неполноценности? Кто еще способен вынести такую скучищу? У Джона легкая форма folie des grandeurs [51]. Думаю, это свойственно многим адвокатам. Он воображает, что, коль скоро он искушенный адвокат и способен одержать верх в споре за обеденным столом, значит, он умнее других, тогда как на самом деле скорей глупее, так мне кажется. А может, я ошибаюсь, и он вовсе не глуп. Жене трудно судить. Но он педант, а когда человек одерживает верх в споре с помощью юридической казуистики, это только отталкивает людей. Да и его социализм, самодовольный и высокомерный, тоже вызывает скуку. Я понимаю Генри, это его раздражает. Вообще мне иногда приходит в голову, что его ухаживание за мною после стольких лет знакомства продиктовано желанием уязвить Джона. Не очень лестно, правда? Это только усугубляет грех, но бездна есть бездна — какая разница, сколько лететь, тысячу или десять тысяч футов?
