- А теперь расскажите, как Ника попал на ваши сеансы. Я так понял, что он специально приезжал, ради Маруси.

- Это он вам дал понять? — удивился художник. — Странно. Он ничего не знал, заехал ко мне случайно — я только приступил к работе.

- Случайно? А не Маруся ли предупредила его о сеансах?

- Сопоставляйте сами. В феврале я как- то заехал к Черкасским. Павел поил Любу лекарствами, сложный состав. И я понял внезапно, что больше нельзя откладывать. Я Бог знает ещё когда задумал этот портрет, как бы не опоздать…

Как бы не опоздать! Вот она — «Любовь вечерняя». В основе замысла: мелькнувшая мысль о смерти и о её преодолении — в любви… вечер, закат, книга, пылающая роза и золотая сеть. Название всему этому придумал Ника.

- Ну, объявил нашим дамам. Люба сразу согласилась. «Память будет дочкам». Это было где-то в середине недели, а к воскресенью я подготовил доску, и они приехали ко мне. И тут появился Ника.

- Он ведь собирался отшлифовать алмаз.

- Опоздал. Маруся уже передумала.

- Вот как? А когда именно она заговорила об университете?

- Да вот когда я заезжал, насчёт портрета договорился. Мне этот день ещё и потому запомнился.

- И сколько это времени прошло после спектакля? То есть после второго февраля?

- Давайте я расскажу все по порядку, — Дмитрий Алексеевич улыбнулся задумчиво, заговорил медленно, вспоминая: — Стояла зима, холодная и пушистая. В январе мне позвонила Люба, попросила взять из театра костюмы: Маруся будет играть Наташу Ростову. Я все продумал. Две сцены ночью, у окна и приход к князю Андрею — длинное белое платье, вышитое гладью. А между ними русская пляска — по контрасту: яркое пятно, коричневый бархат и пунцовая шаль. Я как раз оформлял один спектакль, переговорил с костюмершей, забрал костюмы и встретил в театре Нику. Мы вместе вышли, и вдруг мне пришла в голову идея показать ему Марусю. С его опытом и связями он бы чудеса сотворил. Ника, естественно, заартачился: «Эти бездарные девицы мне вот так вот…» Я не разубеждал, я готовил ему сюрприз. Уже в первой сцене, когда она вышла, встала у воображаемого окна и сказала что-то вроде: «Соня, какая ночь!..»

Ну, это трудно передать, это надо сыграть… даже не сыграть, а прожить… эту юность, прелесть и восторг! Одним словом, я почувствовал, как Ника вздрогнул и насторожился. Мне не надо было его уговаривать, он сам тут же после спектакля доложил Марусе, что счастлив будет с нею позаниматься.

- Все были счастливы с нею позаниматься! — вставил я. — Этот спектакль… вы хорошо его помните?

- Ещё бы! Последний. Всех охватило возбуждение, её вызывали, в общем, успех, триумф. Тут я впервые увидел Петю: он преподнёс ей на сцене букет белых цветов.

- Да? Мне он сказал, что в апреле после каникул чуть ли не впервые с ней заговорил.

- А вы ему больше верьте, — заметил Дмитрий Алексеевич. — Он преподнёс ей нарциссы. Видимо, тогда у них все и началось.

- Началась тогда, на спектакле, я уверен, но не с ним.

- Не знаю. Я запомнил его. Она взяла цветы и поцеловала Вертера. А дня через три примерно я заехал к Черкасским и задумал портрет. Там были Анюта с Борисом, сцены, женская половина в волнении: девочка решила посвятить себя науке. Я возражал и раздражался, Павел посмеивался. Он никогда ни на кого не давил, он любил их безумно…

- Всего три дня, Дмитрий Алексеевич! И так подчиниться, так полюбить какого-то монстра… — я все больше и больше волновался, я чувствовал, что мы подходим к главному — к завязке, к истоку, к мотивам преступления.

- Мне кажется, Иван Арсеньевич, у вас несколько неверное представление об этой истории. По-моему, она не полюбила — вот в чем дело.

- Но Петя утверждает…

- На вашем месте я бы не слишком доверял Пете. Пусть он не убийца, но с ним все не так-то просто. Я много думал над этим, анализировал. И мне кажется, любила она все- таки его, а не монстра — потому и погибла.

- Вы хотите сказать, что она не ответила на чувства, и он…

- Ну да. А какая ещё могла быть причина? Вот представьте. Она, так сказать, не отвечает на чувства — и в то же самое время маячит в саду, заглядывает в окно юный поклонник.

- А дальше?

- Понятия не имею. Но совпадение нехорошее, правда?

- Но из-за этого задушить…

- Согласен. Вряд ли только из-за этого. Поклонников у неё была тьма. Потому и говорю: должно быть, Вертер сыграл более значительную роль, чем нам представляется.

- Голова кругом идёт, — признался я. — Роли, игры, игры, роли — где же истина? Хотелось бы мне хоть на мгновенье заглянуть в душу убийцы.

- Вы думаете, там истина? Там ослепление, ужас и тьма.

- Но ведь была же минута, может быть, секунда, граница между светом и Тьмою, которую он посмел переступить.

- Как теперь выражаются, пограничная ситуация. Посмел переступить и наказать.

- Вот оно — своеволие! То есть свобода только для себя, самоутверждение за счёт других. Если не мне, так и никому — лучше смерть!

Зазвонил телефон. Художник поднялся, подошёл, взял трубку.

- Алло!.. Алло!.. Не слышно, перезвоните! — Вернулся, сел, как прежде, в кресло, пробормотал: — Напрасно отказались от ловушки, сейчас бы не гадали, а знали.

- И частенько вам вот так звонят и молчат?

Он вопросительно взглянул на меня.

- Вы думаете… Да нет, наверняка что-то на линии не сработало. Нашим общим друзьям известно, что я живу сейчас на даче. Может, чайку или кофе? Что хотите?

- Если можно, чаю.

- Я сюда принесу. А вы пока входите в атмосферу, осваивайтесь.

Дмитрий Алексеевич вышел. Я задумался, пытаясь определить причины неутихающей тревоги: нервы никуда, телефонный звонок чуть не вывел из равновесия. А тогда за окном, может быть, шёл снег, они сидели в том углу, где сейчас пустой мольберт: Любовь Андреевна и две дочки. Чувствовала ли она, что её девочек, её красавиц, окружает опасность? Уверен, что да. Наверное, она знала, что недолго ей уже заботиться и любоваться на них. «Память будет дочкам» — «Любовь вечерняя». Белые одежды, золотая сеть. Анюта в голубом (зелёное в предгрозовой зелени! Боже мой! Что она скрывает? Что связывает её с убийцей? Жалость?.. Ладно, это потом). Маруся в той самой пунцовой шали, в которой она играла Наташу Ростову и которая истлевает теперь где-нибудь в сырой земле. Трое мужчин — художник за мольбертом, актёр и математик. Сидели, должно быть, в креслах, курили, наблюдали. Среди них кто-то… неправдоподобно живой паучок в белых бутонах. Юный Вертер подарил Наташе Ростовой белый букет, она поцеловала его. Все это он от меня скрыл. А позже, осенью, вдруг увидел портрет. «Я вообще на него не смотрел. Там Маруся в чем-то красном… неприятно». Спортивного Петю, взлетающего по ржавой лестнице, представить…

— А вот и чай!

Дмитрий Алексеевич возник с чайником и фарфоровым чайничком, взял с полки чашки, сахар и мёд. Душистый парок поплыл по комнате, и вновь зазвонил телефон. Художник поднял трубку, повторилось давешнее.

- Однако действует на нервы, Дмитрий Алексеевич! Проверю-ка я, что там поделывают наши клиенты.

Бориса и Пети дома не было. Актёр откликнулся:

- Иван Арсеньевич! Вы опять в Москве?

- Мы с Дмитрием Алексеевичем у него в мастерской.

- Это очень кстати. Я хочу забрать своего «Паучка». Боюсь, он следующая жертва.

Я передал трубку художнику со словами «Пусть приедет», он послушал и сказал сухо:

- Приезжай и забирай. Мне твой «Паучок» надоел… Да и Ника надоел, — проворчал, усаживаясь. — Сумели вы, Иван Арсеньевич, заразить меня эхом подозрений.

Час спустя актёр появился; тихая, доверчивая атмосфера сразу изменилась: шум, блеск, «ужимки и прыжки». Я был настроен недоброжелательно.

- Иван Арсеньевич, — сказал Ника, принимаясь за чай, — вам ни о чем не говорит такое название — «царские кудри»?

- Цветок?

- Совершенно верно. Наши отечественные полевые лилии. Испокон веков, оказывается, процветали в средней полосе. Возможно, в каком-нибудь потаённом месте ещё остались. Цветы крупные, на длинных стеблях, метра полтора высотой.