— Все равно, — возразила она строго, преодолевая смущение. — Еще никто не стоял передо мной на коленях. Ты даже заплакал.
Вон на какие возвышенные чувства, оказывается, я был способен… вправду переменился, очень.
— Сказал, что понял вдруг — любовь — и хочешь сделать мне подарок.
— «Надежду»?
— Да. Работал как сумасшедший. И если теперь я тебе нужна…
— Я просто не помню! Ничего не помню!
— Вот поверь и запомни: тогда ты говорил правду.
— Запомню навсегда: Вера, Надежда, Любовь… — я осекся, а она повернулась и пошла к дому, бросила меня в этой жуткой ночи!
— Надюша! — закричал я.
— Я боюсь, Надя.
— Запрись и никого…
— Да не убийцу я боюсь, справлюсь.
— Так ведь не справился! Он убил тебя и твои творения…
— Да черт с ним! Для кого предназначен гроб? Кто та женщина? Она умерла?
— Не знаю, ее ищут, — отвечала она так же лихорадочно. — Сказать тебе?..
— Что?
— Мне никто не верит…
— Не надо! Нет, скажи.
— Той ночью я пошла к тебе во второй раз через полчаса. Поднялась на крыльцо, — Надя помолчала, ее рука, сжимавшая мою руку, напряглась, — и почему-то оглянулась. Гремела «Гибель богов», и белела в саду статуя.
— «Надежда»?
— У тебя в саду. Слева от дорожки в кустах, видна до пояса… Нет, не могу передать этот ужас!
— Что за статуя?
— Свет из мастерской — слабый, свечи — слегка озарял лицо. Женское, без глаз, похоже, из гипса. Белая статуя с поднятыми крыльями за плечами. Я на нее смотрела и смотрела. И вдруг — она качнула головою!
— Померещилось!
— Но ведь ее потом на месте не было! Я закричала и кинулась в дом: дверь приоткрыта, внизу темно, тебя нет. А в мастерской… все побито, траурная музыка, и ты лежишь навзничь весь в крови.
Я засмеялся как-то через силу и сказал:
— Меня убила статуя.
— Макс, не смейся! Я позвонила в «скорую» и в милицию. И вышла на крыльцо.
— Не побоялась?
— Я забыла про нее, так плакала, ведь ты был мертв, Макс! В глубокой коме, они потом сказали. Выжил чудом… и в саду чудо — ее не было, она ушла.
— Значит, она была живая.
— Наверное, — протянула Надя с сомнением. — Но совершенно непохожа на живую.
— Ее зовут Вера?
— Ты вспомнил?!
— Нет. Письмо от нее, ты принесла. Она меня бросила.
— Тебя? — возмутилась Надя с гордым пренебрежением. — Ерунда, не верю! От какого числа письмо?
— Написано 7 июня.
— Ты ее уже сам бросил! Третьего.
Вера в мою любовь останется непоколебимой.
— Какая ты милая девочка, Надюша.
После паузы она сказал:
— Да, исчезла Вера Вертоградская. После той ночи ее никто не видел.
— А ты? Ты ее когда-нибудь видела?
— Если только статую в саду…
— Но ведь это невозможно!
Она не ответила. Мне стало холодно, и я пошел в гроб… тьфу, в дом! Я пошел в свой дом и разыскал в секретере снотворное.
4
Развитие мое остановилось на двадцатилетнем уровне. Зато ночью я общался с какой-то таинственной статуей, по которой расползались зеленые пятна. Я лепил лицо, со смертным ужасом ожидая: вот-вот каменные руки схватят меня за горло. И просыпался в удушье, в холодном поту.
Проснулся, задыхаясь, не сразу сообразив — где. Где мои товарищи по палате, хрип, мат, бред? Я одетый лежу на черном меху в спальне. В этом доме я точно сойду с ума… но не на вокзале же ночевать?
Вскочил, вышел в зарю. Тонкими слоями, золотыми извивами испарялся ночной туман, обнажая нежную белизну алебастровых фигур в соседнем саду. Я перемахнул через изгородь, подошел (влажный холод от травы, от босых ступней поднимался по телу, пронзая насквозь). По невысокому пьедесталу выбито: НАДЕЖДА. Последняя, стало быть, работа. Двое влюбленных (примерно в полчеловеческого роста), юные прекрасные лица. Ни на Надю, ни на меня (слава Богу) не похожи. Так, мечта, сонные грезы. Неужели это вправду я сделал? Кто, какой демон бесследно стер из памяти этот дар и навык? Что я должен был пережить, чтобы забыть? Нечто нечеловеческое, человеку не под силу… Или могучий удар нарушил какую-то извилину в мозгу?
И я попал в небытие почти на два месяца… Тут я — уже не в первый раз! — поймал себя на мысли, что рассуждаю не как двадцатилетний студент. Значит, на уровне подсознания я ничего не забыл, просто (по мнению невропатолога) не хочу вспоминать. Но почему, скажите на милость? Что я такого сделал… или свидетелем чего явился?
Мне почудился чужой взгляд. Обернулся: на Надином крыльце стоял загорелый мужчина в белоснежном махровом халате. Надо думать, сын генерала.
— Вы Андрей?
— Не узнаете? — без улыбки спрошено, сдержанно.
— Простите, никого не узнаю. И «творение» свое, — я кивнул на «Надежду», — не узнаю.
Он вдруг заявил без эмоций:
— Мне оно мешает.
— А вы его разбейте. Позволяю как автор.
Он слегка отвел холодный взор голубых, как у сестры, глаз; нервно встряхнул головой, откидывая волосы. После войны такие стрижки носили (помню по фильмам): затылок и виски выбриты, а наверху грива.
— Ну, я не вандал, — запоздало ответил Андрей.
Прошелестел утренний ветерок в траве, в ветвях. Холодно. А в больнице я не мерз. Уйти туда… или сжечь гроб? Меня тянуло к радикальным мерам разрушения. Чего он за мной так внимательно наблюдает?
— Извините, что я к вам залез. Я не в себе, сбежал из больницы.
— Пусть это вас не беспокоит. Теперь сажают только по добровольному согласию пациента. Или если он преступник.
— Андрей, я перед вами провинился в чем-то? Скажите, сделайте одолжение, а то я сейчас как младенец.
Он вроде смягчился.
— Передо мной — нет. Но я в бешенстве, что сестра втянута в ваши похождения.
— В какие похождения?
— С вашими женщинами, с вашими статуями…
— Вам известно, что статуя качнула головой?
— Не сходите с ума.
— Но вы же видели ту женщину? Видели?
— Какую?
— Она шла ко мне ночью, помните? 10 июня.
Очень красивое, загорелое лицо его потемнело.
— Ну и что?
— А то, что после ее визита меня нашли полумертвым.
— Вы намекаете, что это она вас…
— Да ведь маленькая женщина, вы сказали! Разве она со мной справилась бы?
Он не ответил. Потом спросил бесстрастно:
— Вы ищете убийцу?
— Не знаю. Наверное, надо… но я боюсь.
Он пожал плечами.
— Что ж, вам остается только вспомнить… чье-то лицо, например.
Почему-то его слова привели меня в ужас. И я поплелся к частоколу по холодной траве, бормоча:
— Я болен, мне некуда деваться…
— И все же оставьте Надежду навсегда! — донеслось странным эхом вслед.
«Оставь надежду всяк сюда входящий». Я вошел в дом. вспомнить чье-то лицо… Вошел в ванную, встал перед зеркалом. Монстр, чудо-юдо… кроме глаз и губ, ничего не видать, так зарос. Я стал другим (все говорят), надо довершить перевоплощение. Взял ножницы, потом бритву (правда «жилетт» — лучше для мужчины нет), и после долгой борьбы сотворил себе другое лицо. Неузнаваем. Узнают ли на почте по паспорту?
Узнали. Оказывается, я им хорошо знаком. Однако денег на почте нет. Как это? Когда будут? Неизвестно. Вот дурдом! Хорошо, я из секретера пачечку прихватил и оплатил телефон и свет.
Тут почтальонша подошла в платочке, с сумкой, улыбнулась как «своему». И я улыбнулся — прелестная женщина. Вам, говорит, «Христианский вестник» по-прежнему оставлять? А я не выписываю? На него нету подписки. Подпольное издание? Что вы! Она посмеялась. Просто вы меня попросили. Оставляйте, если вам не трудно.
Потом тетидунин дом нашел (у нас же в Змеевке), вещи отдал. Хотел расплатиться, «дед» ее деньги не взял. За прокат, говорит, да еще такой ветоши, стыдно брать, не по-божески. В больнице мой побег впечатления особого не произвел, и койка уже занята новым помешанным.
А когда я уже к себе на Солдатскую свернул, меня какая-то старушка догнала, бодрая такая, шустрая. И заявляет сурово:
