Был такой ливень, что четвертый, пятый и шестой трамваи не ходили. Рельсы полностью залило. Мы примчались с 53-й улицы. Промокли до нитки, но нам было все равно. Мы летели, что было сил.

Опоздали на четверть часа. В чайной сидело всего двое. И одной из этих двоих оказалась хорватка. Она курила сигарету. На ней была белая юбчонка, которую мы раньше не видели. Мы никогда в жизни не видели таких коротких белых юбчонок. Казалось, она была сделана из пластика.

— Вы очень точны, — сказала она, после того как мы уселись. — Я бы сейчас докурила сигарету и ушла. И была бы в ярости. Я бы позвонила вам и расчихвостила так, как еще никто и никогда вас не ругал. И потом ни разу бы на вас не взглянула. Вы превратились бы для меня в пустое место. Но тут я вспомнила, что у меня нет вашего телефона.

— Значит, нам повезло, — сказал Тито.

Вода капала с наших волос, с одежды, текла с кроссовок и из носков, вода капала даже из наших плавок.

— Ладно, — сказала она и потушила сигарету, — что будем заказывать?

Она была подкрашена иначе, чем обычно. Губы подкрашены иначе, глаза подкрашены иначе, прическа другая, уши другие, руки другие, а на ногах — красные туфли. И вся такая, словно сидит на троне рядом с Господом Богом.

— Хочешь мороженое? — спросил Тито.

— Нет, — ответила она, — лучше уж шоколадное канноли.

Она закурила следующую сигарету. Одной рукой она придерживала юбку, иначе она бы ничего не прикрывала и просто бы улетела. Поднялась в воздух, как самолет, и, вероятно, больше бы никогда не приземлилась.

— Раньше, — стала рассказывать она, — мы всегда в воскресенье днем ходили с папой играть в кегли. У моего папы был кегельбан. А я была его талисманом. Меня передавали из рук в руки. Меня все любили.

Она немного приподняла ногу и сказала:

— Поглядите на мои туфли, когда я в них, то они смотрятся еще лучше.

Нам не пришлось ничего ей отвечать, поскольку говорила только хорватка. Она проткнула шоколадное канноли вилкой, но так его никто не ест. Его берут в руки. Но мы не посмели ей указывать. Сахарная пудра сыпалась во все стороны.

— Итак, — сказала она, — хотите мое фото?

— Мы были бы очень рады, — сказал Тито.

— Где только мое лицо или где вся фигура?

— И то и другое, — немного помедлив, сказал Тито.

— Я подарю вам свои фото, — сказала она. — Но вы должны носить их всегда с собой. Всегда! И когда я захочу, я в любой момент могу вас спросить: «Где фото?» И вы должны будете мне их показать. Ни в коем случае не мять. Они должны храниться в пластиковой папке. И только мое фото — не вместе с другими снимками. Папка должна приятно пахнуть: лесом или озером. И ни в коем случае не потеряйте эти фото. Если однажды я вас спрошу «Где фото?» и у вас их не окажется, я на вас больше никогда не взгляну. Вы будете для меня словно пустое место. И я всем расскажу, какие вы негодяи.

В эту минуту канноли упало на пол вместе с блюдцем.

— Ну вот, — вздохнула она, — вечно со мной так!

Она быстро наклонилась — но не для того, чтобы поднять блюдце или канноли, а чтобы достать сумочку. Она вытащила из нее две фотографии и вручила каждому из нас.

— Только сейчас не смотрите, — сказала она, — посмотрите после того, как я уйду.

Хорватка опять принялась рыться в сумочке и достала жвачку.

— Хотите жвачку? — предложила она и принялась надувать пузыри — большие голубые пузыри. Она жевала голубую жвачку. Тито досталась зеленая, а Полю — оранжевая. Хорватка продолжала надувать все новые пузыри. Но никто в чайной не обращал на нас внимания.

— Ты приехала сюда прямо из Хорватии? — спросил Тито.

Она быстро сдула пузырь и сказала:

— Нет, я вначале какое-то время пожила в Мюнхене. В Мюнхене все очень хорошо одеваются. Я надеюсь, что мой муж будет из Мюнхена, тогда он точно будет хорошо одеваться.

Она открыла сумочку и достала из нее аэрозольный баллончик. Мы подумали, что она хочет сбрызнуть волосы лаком — такие баллончики мы знаем. Ими пользуется Рафаэлла, когда собирается в оперу. Один из ее поклонников — оперный фанат. Мы решили, что хорватка сейчас начнет брызгать лаком волосы, но она вдруг сказала:

— А вы знаете, что это?

Мы отрицательно покачали головой.

— Газ, — пояснила она, — если кому-то брызнуть такой штукой в лицо, то человек ослепнет.

Затем она достала нож. Нажала на кнопку, и наружу выскочило лезвие. Ножик был новенький.

— Вначале делаем «пш-ш-ш», — сказала она, — а потом «чик-чик-чик».

С этими словами она заботливо спрятала оба предмета в сумку.

— Я ко всему готова, — пояснила она, — теперь вы убедились?

И она снова принялась надувать пузыри, очень-очень большие. Мы еще ни разу не видели, чтобы кто-то мог надувать такие пузыри.

Поль сказал:

— Мы тоже ко всему готовы. Когда мы мчимся на велосипедах с заказами и с деньгами, у нас есть цепь, и если на нас нападут, то мы будем отбиваться цепью.

— Здорово, — сказала она, — но главное, чтобы быстро. Скорость — это главное, если на нас нападают. Нужно заранее знать, куда пинать и за что щипать. Тогда, считай, полдела уже сделано.

Какое-то время она сидела молча. За окном становилось все темнее, и дождь не прекращался.

— Можно, мы потрогаем твои волосы? — спросил Тито.

Она посмотрела на нас нерешительно.

— Ну, разве что… — сказала она, — только не больше тридцати секунд. Я начинаю считать.

Мы положили руки ей на голову. Мы не гладили ее по волосам. Мы просто приложили руки к ее голове и держали, пока она не досчитала до тридцати. Затем она объявила: «Все, хватит нежностей на сегодня».

Ей пора было идти. Она встала и сказала: «Не забудьте положить мои фото в пластиковые папки и всегда держите их при себе. Фото не должны промокнуть от дождя или пожелтеть на солнце. И когда вы будете на них смотреть, смотрите на них, словно в первый раз. Иначе я на вас больше не взгляну, и вы будете для меня словно пыль — пыль на краю дороги, по которой вы ходите».

И после этого она ушла. А мы смотрели ей вслед.

Эвальд Станислас Криг массировал спину Рафаэллы.

— Ага, вы снова здесь? — сказал Тито.

— Рафаэлла притягивает как магнит, — отозвался Криг, продолжая массаж.

— Когда же вы работаете? — спросил Поль и вдруг рыгнул.

— Поль! — воскликнула Рафаэлла. — Ну Поль!

— Будь здоров! — сказал Тито.

— Я работаю, — ответил Криг, разминая плечи Рафаэллы, — я работаю по утрам.

— Он работает над новым романом, — пояснила Рафаэлла.

Мы оба уставились на этого коротышку. Мы не могли поверить, что он может написать хотя бы одну букву, которую стоило бы прочесть.

— Тито, Поль, — сказала Рафаэлла, — сходите к перуанцу и купите курицу.

Мы заперлись в ванной и достали из кармана фотки. На одной было ее лицо, на другой — вся фигура. Все, как она обещала. Черно-белые фотки, она была на них в платье. Мы не могли разобрать, какого цвета платье. Видно было только, что красивое, с вырезом посредине. Такое платье надевают на выход, а не когда идут за продуктами или в прачечную. В таком платье выходят из машины, понимая, что сорок фотографов, увидев твое лицо, защелкают фотоаппаратами. На этих фото она смотрела свысока. Мы специально употребили это слово. Именно так она смотрела — свысока. На обороте она надписала свое имя: Кристина Андреа. И подчеркнула. Мы спрятали фото в конверт, потому что пластиковых папок у нас не было.

После этого мы отправились к перуанцу.

— Две курочки для семейства Андино, — сказал перуанец, — а сколько будете брать сегодня вечером початков?

Он всегда говорит с нами по-испански. Мы терпеть его не можем. Мы всегда отвечаем ему по-английски.

— Мы ни в коем случае не должны потерять эти фотки, — сказал Тито. — Мы будем стоять за них насмерть, не то она посмотрит на нас, как на пустое место, и станет топтать нас, словно пыль на обочине.

Мы открыли дверь и вошли в подъезд нашего дома. Пока нас не было, они вдвоем уже накрыли на стол.