— Не подчинимся! — дико взвыл Вандальер. — Нет! — судорожно шептал я. — Мы еще победим их. Мы победим жару. Мы…

— Должен вам напомнить, — произнес я, — что мне необходимо выполнять приказ, отменяющий все частные команды.

— Пусть покажут документы, дающие им право приказывать! А может, они жулики! — выкрикнул Вандальер.

Правой рукой он полез за револьвером. Левая рука дрогнула, машина перевернулась. Мотор ревел, колеса визжали. Вандальер выбрался и вытащил андроида. Через минуту они уже были вне круга слепящего света вертолетного прожектора, в кустах, в лесу, во мраке благословенного убежища.

Вандальер и андроид отчаянно продирались сквозь кустарник к параллельному шоссе, к спасению. Температура падала, холодный северный ветер пронизывал нас до костей.

Издалека донесся приглушенный взрыв. Взорвался бак машины, в небо взметнулся фонтан огня. Раздуваемый ветром, фонтан превратился в десятифутовую стену, с яростным треском пожиравшую растительность.

— Скорей!

Я вскрикнул и рванулся вперед. Он потащил меня за собой, пока их ноги не заскользили по ледяной поверхности замерзшего болота. Внезапно лед треснул, и они оказались в ошеломляюще холодной воде.

Стена пламени приближалась, я уже ощущал жар. Он ясно видел преследователей. Вандальер полез в карман за револьвером. Карман был порван, револьвер исчез. Наверху беспомощно завис вертолет, не в состоянии перелететь через клубы дыма и пламени и направить преследователей, сгруппировавшихся правее нас.

— Они не найдут, — зашептал Вандальер. — Сиди тихо, это приказ. Они не найдут нас. Мы победим пожар. Мы…

Три отчетливых выстрела раздались меньше чем в ста футах от беглецов. Это огонь добрался до потерянного оружия и взорвал три оставшихся патрона. Преследователи повернули и пошли прямо на нас. Вандальер страшно ругался, что-то истерически выкрикивал и все нырял в грязь, пытаясь уберечься от страшного жара. Андроид начал дергаться.

— Все ерунда. Все ерунда! — кричал он. — Будь холодным и бесстрастным!

— Будь ты проклят! — кричал я.

И тут живые языки пламени заворожили его: он танцевал безумную румбу перед стеной огня. Его ноги дергались. Его руки дергались. Его пальцы дергались. Нелепая копошащаяся фигура, темный силуэт на фоне ослепительного сияния.

Преследователи закричали. Раздались выстрелы. Андроид дважды повернулся кругом и вновь продолжил свой кошмарный танец. Резкий порыв ветра кинул пламя вперед, и оно на миг приняло пляшущую фигурку в свои объятия; затем огонь отступил, оставив за собой булькающую массу синтетической плоти и крови, которая никогда не свернется.

Термометр показал бы 1200 градусов божественного Фаренгейта.

Вандальер не погиб. Я спасся. Они упустили его, пока наблюдали за смертью андроида. Но я не знаю, кто из нас он. Заражение, предупреждала Ванда. Заражение, говорила Нан Уэбб. Если вы живете с сумасшедшим андроидом достаточно долго, я тоже стану сумасшедшим.

Но мы знаем одно: они ошибались. Робот и Вандальер знают это потому, что новый робот тоже дергается. Ерунда! Здесь, на студеном Поллуксе, робот танцует и поет. Холодно, но мои пальцы пляшут; холодно, но он увел маленькую Талли на прогулку в лес. Примитив, дешевый сервомеханизм… все, что я мог себе позволить. Но он дергается, и воет, и гуляет где-то с девочкой, и я не могу их найти. Вандальер меня быстро не найдет, а потом будет поздно. Термометр показывает 0 градусов убийственного Фаренгейта.

Она сидела, стараясь ни о чем не думать, пока не пришло время собираться. Неподвижность, казалось, успокаивала, отодвигала все дела куда-то вдаль. Руки не дрожали, и, втирая крем, она рассматривала в зеркале свое безмятежное лицо.

Мощная машина вынесла ее из гаража, взмыла в воздух и помчалась на север. Встреча должна состояться во что бы то ни стало.

«Десятки человеко-лет, бог знает какая прорва вложенных денег, — думала Дороти, — и все ради получасового разговора. Столько усилий, столько чаяний. Может быть, в мировом масштабе и незначительных, но по сравнению с быстротечной беседой… Нужно быть очень точной, а это все равно что регулировать давление на пластинку — лишний грамм, и алмазная игла сломается. Я должна быть тверже алмаза».

Вместо того чтобы смотреть в окно на лежавший внизу Вашингтон, она включила телевизор и жадно впитывала последние известия в надежде услышать какую-нибудь новость, которая могла бы помочь в предстоящем разговоре. Увы, ничего.

Пробудилась к жизни машина: «Приземляемся, мадам. Приготовьтесь к проверке». Ощутив легкий толчок, она открыла окно, протянула пропуск морскому пехотинцу в голубой форме и не спеша вышла навстречу улыбающемуся мужчине.

— Рад тебя видеть, Дороти.

— Здравствуй, Филипп. Спасибо, что встретил.

— Ты сегодня прекрасно выглядишь.

Пустые любезности не раздражали ее. Поддержка Фила могла понадобиться. Но она подумала: «Какое великое множество фраз истерто до бессмысленности столетиями повторений». Впрочем, и эту мысль никак не назовешь свежей.

— Он готов принять тебя, идем.

Она с удовольствием расспросила бы о настроении старика, однако понимала, что это поставит Фила в затруднительное положение.

— Пожалуй, тебе повезло. Сегодня он явно благодушен.

Дороти благодарно улыбнулась. Если Фил когда-нибудь отважится на ухаживание, она его не отвергнет.

Они шли по широким длинным коридорам с высокими потолками. Здание было построено еще во времена дешевой энергии, но теперь даже в Вашингтоне мало кто мог позволить себе расходовать ее в таких количествах. Интерьер усиливал ощущение простора: стены были пустыми, и только ковер под ногами да через каждые сорок метров изысканные по простоте произведения искусства баснословной стоимости нарушали однообразие обстановки. Идеальная по своей непритязательности белая фарфоровая ваза, по крайней мере тысячелетней давности, на грубой подставке вишневого дерева. Изумительная цветная фотография заснеженной проселочной дороги, выполненная на серебряной фольге; по мере приближения на фотографии менялось время суток. Хрустальный шар метрового радиуса с голограммой танца бессмертной Драммон; так как она перестала выступать до развития голографической техники, это, следовательно, была дорогая компьютерная реконструкция. Маленькая гласситовая камера с первой в мире вакуумной скульптурой — легендарным «Звездным камнем» Токугавы. Каждый экспонат выставки бесцеремонно вторгался в мысли, требовал внимания и напоминал о могуществе хозяина. Посетить сенатора в его собственном доме значило проникнуться чувством смирения. Дороти понимала, что это сделано умышленно, но не могла превозмочь себя. Это раздражало ее, а ощущение раздраженности, в свою очередь, раздражало еще больше.

В конце коридора находился лифт. Филипп ввел гостью внутрь и нажал на кнопку, не давая разглядеть этаж.

— Желаю удачи, Дороти.

— Спасибо, Филипп. Каких тем следует избегать?

— Ну… Не говори с ним о геморрое.

— Мне бы и в голову не пришло…

Он улыбнулся.

— Наш уговор об обеде в среду остается в силе?

— Если ты не предпочтешь ужин.

Он слегка поклонился и отступил назад.

Двери лифта закрылись, и она тут же забыла о существовании Филиппа. «Создания разумные неисчислимы; я клянусь спасти их. Пагубные страсти несметны; я клянусь искоренить их. Правда безгранична; я…»

Двери лифта снова открылись, прерывая клятву Бодисатвы. Дороти даже не почувствовала остановки; но догадалась, что опустилась по крайней мере на сотню метров.

Комната оказалась просторнее, чем она ожидала. И в этом огромном помещении царило большое механическое кресло; оно будто царило и над тем, кто в нем сидел. Обманчивое впечатление. Невзрачный владелец кресла на самом деле свободно распоряжался не только этим колоссальным домом, но и в значительной степени всей страной.