Занимались два раза в неделю. На втором занятии пили чай из одной чашки, на четвертом начался их роман. Она тогда рассказывала, как доктор Заменгоф, создав эсперанто, долго не мог опубликовать результаты своих трудов. Глазной врач из Белостока, он был нищ, как синагогальная крыса, но однажды ему повезло избавить от катаракты девушку из состоятельной семьи. Прозрев, она влюбилась в исцелителя, он тоже ее полюбил. Была назначена свадьба, и жадный отец невесты в качестве приданого дал жениху средства на издание его книги. Заменгоф издал ее под псевдонимом доктор Эсперанто, что значит питающий надежду, надеющийся, но тесть поскупился, денег хватило только на брошюру в 40 страниц. Из них 23 страницы занимало предисловие, пять – стихи на эсперанто, шесть – собственно учебник, две – словарь.

«Ничего тут не кажется странным?» – спросила Ида Лазаревна, выписывая в столбик эти цифры: 23, 5, 6 и 2.

Свечников догадался их сложить, в сумме почему-то получилось 36, а не 40. Оказалось, что на оставшихся четырех страницах Заменгоф поместил вырезные купоны со своим белостокским адресом и текстом: «Я, – здесь был оставлен пропуск для имени и фамилии, – обещаю выучить международный язык, если кроме меня его выучат еще 10 миллионов человек». Брошюра поступила в продажу, и купоны по почте начали возвращаться к автору. В большинстве из них заключительная часть фразы была вычеркнута.

«Десятки людей без всяких предварительных условий начали изучать эсперанто, – сказала Ида Лазаревна. – Представители разных наций, они решили стать братьями и сестрами».

В следующую секунду Свечников ощутил на губах отнюдь не сестринский поцелуй.

Сейчас он еще в дверях поймал ее вспыхнувший радостью взгляд, но в ответ сдержанно кивнул. Умная женщина, она упорно не желала понимать, что между ними всё кончено.

Публики почти не было. Передние скамьи пустовали, дальше по отдельности расположились несколько мужчин с неприступными лицами – верный признак того, что их занесло сюда исключительно от нечего делать. Ближе других к эстраде сидели двое: женщина с младенцем на руках, вяло сосавшим длинную синюшную грудь, которую она вывалила из-под надетой прямо на голое тело блузы, и паренек с таким же, как у нее, остреньким зырянским носиком. Свечников догадался, что это жена и дети подсудимого.

Судили шорника Ходырева за хищение приводных ремней из паровозоремонтных мастерских. Темнолицый, с маленькой головкой на кадыкастой шее, он понуро стоял на эстраде под охраной милиционера из бывших латышских стрелков. Свидетелей, видимо, успели допросить и вывести из зала во избежание возможных инцидентов.

Два дня назад Свечников присутствовал на объединенной сессии губчека, военно-транспортного трибунала и бюро угрозыска. Речь шла о том, что случаи шпионажа и контрреволюции пошли на убыль, зато резко возросло число преступлений на должности: лишь за минувшую неделю судили троих кладовщиков, торговавших похищенным со складов мылом и минеральным маслом, корейца из табачной артели – за спекуляцию спичками и начальника карточного бюро при городском потребобществе – за продажу и незаконное распределение талонов на питание в столовых потребобщества. Дело Ходырева относилось к этой же категории. Шорничал он на дому, а трудовую повинность отбывал сторожем при тех самых мастерских, которые обворовывал.

– Продолжаете ли вы, – обратился к нему судья, – настаивать, что для конской упряжи, пошитой вами как надомником, вы целые ремни не трогали, воровали одни обрезки?

– Продолжаю, – подтвердил Ходырев.

– А вот свидетель Лушников показал, что не одни обрезки.

– Так он сам кладовщик, Лушников-то. Он вам еще не то покажет, чтобы недостачу на меня списать.

– Иначе говоря, вы обвиняете свидетеля Лушникова в воровстве. Можете доказать это фактами?

– Могу. Он прошлый год из Вятки голый приехал, а теперь у него квартира со всей обстановкой и попугай в клетке.

– Ты этого попугая видел? – оживился кавказец.

– Один раз видел.

– Большой? Маленький?

– Вот такой, – показал Ходырев.

– Большой. И что за порода?

– Не знаю.

– Бывают попугаи ара, бывают какаду, хохлатые. Этот какой?

– Ара, ара, – подсказал отцу младший Ходырев.

Тот повторил:

– Ара.

– Ара! Ара! – передразнил кавказец. – Вы кто? Грузины?

– Почему грузины? – удивился судья.

– Они всегда говорят: ара, ара! «Нет», по-ихнему. Упрямая нация! Что им ни скажи, ни с чем не соглашаются.

– Такие люди есть в каждом народе. Национальность тут ни при чем, – заметила Ида Лазаревна.

– Значит, без хохолка? – уточнил кавказец у Ходырева.

– Без.

– Э-э, дорогая птица!

– Хохлатые дешевле? – заинтересовался судья.

– Спрашиваете! Предлагаю направить комиссию на квартиру к свидетелю Лушникову. Если попугай есть, надо разобраться, на какие средства приобретен. Если нет – наложить на подсудимого двойное наказание.

– Двойное-то за что?

– За обман. У хана Аммалата был такой закон.

– Ссылки на законы свергнутых правительств запрещаются, – напомнила Ида Лазаревна.

Ходырев, почувствовав поддержку, повернулся к ней.

– Ей-богу, барышня, обрезь только и брал!

– Обрезки, между прочим, сшивают, – ответила она холодно, демонстрируя объективность.

– Упряжь-то не нужна, что ли? – озлобленно выкрикнул паренек с зырянским носиком.

Судья велел ему замолчать и сказать спасибо, что дело его отца ведет народный суд, а не военно-транспортный трибунал. Мастерские-то паровозоремонтные!

Паренек с клоунскими ужимками начал класть поясные поклоны, повторяя:

– Спасибо, спасибо, люди добрые! Век не забудем!

– Сядь! – заорал на него судья.

Свечников не выдержал и встал.

– Товарищ судья, могу я выступить?

– Нет, не можете.

– Почему? Он имеет право! – вмешалась Ида Лазаревна. – По декрету о народном суде в слушаниях могут принять участие один защитник и один обвинитель из числа присутствующих на заседании.

Из кармана гимнастерки Свечников достал вчетверо сложенный тетрадный листок, развернул.

– Это письмо поступило к нам в редакцию из Кунгурского уезда. Разрешите зачитать?

Он прихватил его с собой, узнав по телефону, какое дело первым будет рассматриваться после обеда.

– Свечников из «Власти труда», – пояснила Ида Лазаревна судье.

– Как мне вас в протокол вписывать? – обреченно спросил судья. – Как защитника или как обвинителя?

– Я зачитаю, а вы после сами решите… «В декабре одна тысяча девятьсот восемнадцатого года, при эвакуации красных войск со станции Буртым был выброшен кем-то из вагона маховик с валом кривошипа от двигателя внутреннего сгорания. Прошло полтора года, поехали с женой в копторг и увидели: полтора года прошло, а маховик с валом кривошипа лежит, как лежал, на станции Буртым, когда в республике кругом нужда. Муки нет, мыла нет, машина где-то стоит в бездействии, а маховик лежит. С ком-приветом Семен Кутьев».

– И что? – не понял судья.

– А то, что пока паровозов нет, и муки не будет. В Сибири хлеб гниет, а мы его на Урал вывезти не можем, в паровозоремонтном депо станки не работают из-за отсутствия приводных ремней. Из них, видите ли, вожжей понаделали. Дикари мы, что ли?

Надрывая душу, заверещал ходыревский младенец.

– Не щипи ты его, женщина, не щипи! – сказал кавказец. – Я тебя и так жалею.

Дожидаться вынесения приговора Свечников не стал. Это дело уже не представляло интереса, до начала следующего он вышел на улицу покурить.

Отсюда, с горы, хорошо просматривалась вся центральная часть города. «В царство злата бедный вход», – написал о нем сто лет назад поэт Вяземский, из которого местные интеллигенты одну эту цитату и знали. Подразумевалось, что город стоит у порога Уральских гор с их несметными богатствами, но сам остается нищим.

Через пять минут появилась Ида Лазаревна.

– Дали два года общественно-принудительных работ с высылкой из города, – доложила она. – Твое выступление внесли в протокол как речь обвинителя.