А как же личность, свободный дух, интеллект? Всему этому нет места в Даньчжинском Времени?
– Многие животные тоже используют такие же чудесные озарения, – сказал я своим новым друзьям. – В науке это называется «инсайт», способность проникновения, животная проницательность. Когда животному уже не в силах помочь ни инстинкт, ни опыт, ни метод проб и ошибок, ни подражание, оно прибегает к инсайту. Наукой точно установлено…
– Ну и что из того?
Только что я пережил самый настоящий инсайт. Даньчжины сохранили способ инсайта с доисторических времен. Вот суть озарений.
Ну и что, что такая суть? Она от бога. От Просветленного Учителя, который когда-то ходил по земле босиком и научился озарениям под священным деревом.
Очень странно, – сказал полуслепой монах, – что ты, познавший только что маленькую частицу нирваны, говоришь такие не правильные слова. Очень странно, что ты, так и не избавившийся от воли, мысли, желаний, познал частицу нирваны. Я отказываюсь что-либо понимать.
Не надо обижаться, уважаемые. Мой мир и ваш мир ищут, может быть, одного и того же, но разными путями. Ваш путь очень древний, я его уважаю, ведь с него все и началось. Но сейчас есть уже другой путь – познание с помощью разума.
Почему же в Чужом Времени не знают настоящую йогу, почему не умеют останавливать свое сердце и видеть через преграду?
Видят уже через преграду, и еще как. В металл проникают, в структуру ткани – с помощью науки. Все, что чувственное познание постигло, логическое тоже начало постигать. Даже интуитивную мудрость, – ученые давно используют интуицию, уже есть аппаратура, возбуждающая именно начальную интуицию, а не инсайт. И не надо подавлять все чувства и желания, не надо разукрашивать спины синяками…
– Не может такого быть! – заволновался полуслепой. – Спина не побита, желания не умерли – и озарение?
– Именно так. Например, один немецкий ученый открыл во сне формулу бензола, другой, сидя в ванной, открыл новый физический закон… Монахи пили чай, посмеивались.
А почему йогу не открыли? Ты, Пхунг, хороший, но еще невежественный. Тебе еще много нужно читать.
Да, конечно, – согласился я. – Мы так невежественны, что взлетели в космос, опустились на дно океанов, познали тайну рождения живого… А вы с помощью озарений не смогли построить даже самый обыкновенный детекторный приемник.
Чего ты хочешь? – закричал полуслепой.
– Надо объединиться, – сказал я. – Надо сообща искать конечную цель, завещанную Небесным Учителем. Разве вы не поняли, что любая цель за многие века может измениться?
Я окружил себя изображениями даньчжинского бога – статуэтками, гравюрами и рисунками на шелке, дереве, бумаге. Задумчивый и веселый, погруженный в медитацию и с хитро-расчетливой миной на полном, несколько женственном лице. Очень разный этот Учитель. Особенно притягательный портрет на желтом шелке, пришедший из раннего средневековья. Его копии в музеях мира имеются: «Неизвестный проповедник из Сусхара». Сусхар – древнее городище в тропической Даньчжинии.
Массивный угловатый череп, темная поросль на коротком могучем загривке, глаза-пули под бровями, похожими на шрамы с нелепыми пучками волос. Непомерно вытянутое ухо с массивной серьгой в виде кольца. Губы плотно сжаты – как у профессионала-боксера, когда он избивает уже сломленного противника.
– Святого в нем мало, – сказал я, когда впервые увидел портрет на курсах НМ лет десять назад.
Доктор Йенсен согласился со мной:
– Типичная маска монстра, Мартин. Может, это истинное лицо Небесного Учителя, как знать…
Впервые тогда прозвучала мысль, что «Неизвестный…» – это сам Небесный Учитель, а не тот, кто присвоил себе его имя…
И вот я вглядываюсь в лик бога. Веселый, мудрый или даже расчетливый бог, наверное, мог бы завещать человечеству «четыре истинные вещи». Но этот, с маской монстра, мог, наверное, оставить только мизантропическую идею. Например, идею спасения в бессамости.
Неожиданно умер самый немощный и фанатичный из монахов, тот полуслепой старик, похожий на скорбнуюмумию. Он опрокинул на прощание тушечницу с золотыми чернилами, уронил голову на раскрытую тетрадь и затих. Его тело, обернутое в ветхое тряпье, передали в Большую Отдушину, которую снова пришлось размуровывать, а потом замуровывать.
Мы сидели в опустевшей келье монаха и говорили о том, как прекрасна смерть на рабочем месте. Не от голода под забором, не от пули тэурана и не под плетью «героя», а за любимым делом, угодным богу. Плохо сшитые узкие тетради-книги полуослепшего старца были сложены стопкой на его осиротевшем облупленном столике. Теперь их поставят на стеллаж, и пройдут, может быть, годы и годы, прежде чем кому-нибудь взбредет в голову переписать из них в свой такой же труд какую-нибудь забытую цитату или притчу. В эти скорбные минуты мне открылась одна из причин удивительной живучести даньчжинского мирка. Он уцелел в неизменности прежде всего потому, что его мыслители замурованы в Подвалах и не помышляют о создании чего-то нового. И это постоянство, неподвластное векам, расползается по миру, влияет на умы людей, подчиняет и убеждает. Ведь два с лишним тысячелетия даньчжинской истории – весомый довод в пользу ее ценностей.
Да, говорили мы о ценностях в тот день за поминальной кашицей. Чханг вдруг снял связку ключей с гвоздика, вбитого в стеллаж.
– Пойдем, Пхунг, мы покажем тебе то, что в Чужом Времени ценится больше всего.
Наверное, пришла пора испытать меня на «жажду богатства». Зачем? Неужели я должен заменить умершего монаха?
Сокровищница монастыря находилась тут же, в Подвалах. Чжанг отомкнул древние замки и запоры, надавил костлявым плечом на обитую металлом дверь, завешенную густыми тенетами… Я увидел мечи, щиты, булавы, усыпанные тусклыми каменьями, – слой пыли мешал их блеску. Старинные монеты и фигурные слитки драгоценных металлов были насыпаны в ветхие мешки, а также в разные сундучки, которые и сами по себе были огромной ценностью.
Может, в этих богатствах – тоже одна из причин неуязвимости Даньчжинского Времени? Откупались от хищников всех мастей или нанимали тех, кто способен их отогнать? Потому, наверное, религия даньчжинов становится привлекательной для многих и многих в современном мире.
Я поздравил себя с тем, что эти невероятные сокровища оставили меня равнодушным. Только слегка разожглось эстетическое любопытство.
И когда мы уже покидали сокровищницу, я обратил внимание на овальную каменную кладку в дальнем углу подвала.
– Это Колодец для Непонятных Вещей, – сказали мне. – Что сюда попало, то считается навеки уничтоженным.
Я подошел к Колодцу – в пазах между грубо отесанными камнями змеились окаменевшие жгуты извести. Он был заполнен доверху каким-то тряпьем, картонными коробками, обломками посуды и каких-то зеркальных шаров. Я склонился через балюстраду вместе с факелом, сдул с предметов слой пыли. Под ревнивыми взорами монахов я разгреб вершину свалки. Я обнаружил части акваланга, стопку астрономических таблиц и даже колесо от детской коляски (в чхубанге я не встретил ни одной мамы с детской коляской!). И среди этого добра – пожалуйста, мой распотрошенный чемодан. Похоже, в нем искали второе дно. Тут же мои книги и блокноты. И мое монстрологическое (казенное!) снаряжение. Моего жалованья за десять лет не хватит, чтобы расплатиться за него. Приборчик активизации сознания скромно устроился под разорванной крышкой чемодана. Я вытащил его, обтер полой монашеской одежды. Пластмассовая панель была разбита, а в остальном особых повреждений я не обнаружил. И даже крошечные атомные батарейки (тоже бешеных денег стоят!) были на месте, в блоке питания. И даже кассеты с записью психологических тестов уцелели. Невероятно!
В случайности я не верил, но они то и дело появлялись в моей жизни. Тут чувствовалась какая-то глубинная философия бытия, до которой человеческий мозг еще не добрался. Я даже был уверен, что случайности находятся в каком-то родстве с ощущением обреченности, которое не оставляло меня, тем более здесь, в Подвалах. Случайности и обреченность – две стороны одной медали?
