Я пробудился внезапно. Было темно. Стрелки показывали 4 часа 3 минуты, и над шиферной крышей завывал ветер, сливаясь с низким и глухим ревом. И тогда я понял, почему проснулся.

Выкатившись из теплой постели, я начал дрожать. Шерстяное нижнее белье, джинсы, вязаная фуфайка с водоотталкивающей пропиткой и такие же толстые носки. Черт возьми, опаздываю! Надо быстрей. Вниз, в кухню. Вчерашние тарелки громоздятся в раковине. Взгляд на чайник — для кофе нет времени; вот я уже у крыльца, рывком натягиваю полусапожки из желтой резины с нескользящими подошвами, непромокаемые желтые штаны и куртку, шапочку из верблюжьей шерсти и поверх нее зюйдвестку. Уф-ф! Молодец.

Ветер ударил словно мокрым мешком. Он подталкивал, проясняя мысли, пока я бежал по Кей-стрит и Фор-стрит. Гудронированная дорога и витрины блестели от дождя под желтым светом фонарей. Так мог выглядеть любой маленький городок Англии ранним утром, если бы не пахнувший морем ветер и грохот, который становился все громче, по мере того как я пересекал поспешно Фор-стрит и несся по склону к набережной, и не то, что разбудило меня.

Я понял, что дело плохо. Понимать это я научился, наблюдая Фор-стрит в течение двадцати пяти лет. В спокойный июльский день она выглядела как реклама бюро путешествий «Посетите солнечный Пултни»: белые домики, сгрудившиеся на холме над синим простором с кромкой кружевной пены. Теперь это ажурное плетение сделалось яростной массой водяной пыли, она свистела над клумбами тюльпанов и машиной, оставленной каким-то идиотом на дороге. Опустив голову, я бежал к вооружению из рифленого железа, находившемуся слева, под укрытием Таможни, до которого было две сотни ярдов.

Промчалась подпорченная солью «кортина», веера брызг вырывались из-под шин. Я по-прежнему бежал. Перед зданием из рифленого железа горел яркий светильник. Двое мужчин выскочили из машины и мигом нырнули в дверной проем. Я отставал от них на полминуты, мигая от резких огней, которые освещали надводную часть и темно-синий корпус «Эдит Эгаттер».

— Последний! Все в сборе, — сказал Чифи Барнс, рулевой и старшина шлюпки; густые брови хмурились под краем зюйдвестки.

— Что случилось? — спросил я, сражаясь с подтяжками мокрого от пота снаряжения, выданного Королевской национальной организацией спасения на водах. У меня ушло четыре минуты на бросок от дома — вместо десяти.

— Яхта, — сказал Чифи. — Зубья. — Он отвернулся. — Запускаем двигатели.

Во внутренностях лодки два дизеля-близнеца чихнули, провернулись и мягко завелись с первым поворотом маховика. Я жаждал кофе и не хотел думать о яхте. Слишком многие из моих друзей были связаны с этими посудинами.

— Двери открыть, — сказал Чифи. — По местам.

Удары ветра перешли в вой, и на дальнем конце эллинга[1] вместо деревянной стены возникли сквозняк и дождь. Я пристегнулся к лееру[2]. Огни погасли.

— Отпускай, — сказал Чифи.

Последовал глухой звук, когда отошли клинья. Спасательная шлюпка двинулась. Когда она проходила двери, ветер качнул ее. Под килем кратко громыхнули салазки[3]; в какой-то момент двадцать тонн машины и двенадцать человек действовали в точном соответствии с законом земного притяжения, затем напряглись колесные суставы; лодка плюхнулась в воду, разметав фонтан брызг, встряхнулась и пошла.

Я спустился вниз, надеясь на кофе. Джордж кричал что-то в радиопередатчик. Пахло керосином и гниловатым днищем. «Эдит Эгаттер» давно следовало заменить. Суденышко назвали в честь моей бабушки, а со дня ее смерти прошло уже сорок лет.

Джерри дал мне кружку с кофе, сладким и обжигающим.

Джордж сказал:

— Связь прервалась.

Звучало не слишком здорово. И ощущения тоже были неважные из-за кренящихся винтов старой лодки, которая петляла, прокладывая путь среди водяных валов. А когда через час мы прибыли на место, дело выглядело еще хуже. Я был тогда на палубе, как и все остальные.

Пласты воды переваливались через кокпит[4]. В круговороте за ветровым стеклом волны казались черными в наступающем рассвете, и только там, где Зубья их перемалывали, гребни превращались в пышную пену, тянущуюся на милю вдоль южной части горизонта, — там черными клыками торчали скалы. В то утро на Зубья страшно было смотреть.

— Черт, никакой надежды, — сказал Джордж. Он взглянул на меня и быстро отвел глаза.

Чифи поглаживал рычаги дроссельных клапанов, и мы подползли к кромке разбитых волн, где вода пенилась, как крем для бритья. Во рту пересохло, я судорожно сглотнул. Лицо Чифи выразило легкое любопытство. Должно быть, он что-то напевал. Я знал все его привычки и был уверен, что если кто-то вообще способен сейчас подобраться к этим скалам, так это Чифи.

Шаг за шагом «Эдит Эгаттер» осторожно продвигалась вперед. Палуба дрожала и дергалась. Тяжелые брызги ударяли по зеркальному стеклу и толчками устремлялись вниз.

— Вот она, — сказал Джордж.

Когда знаешь, что ищешь, да еще днем, нетрудно сориентироваться. Куда труднее это было бы сделать в темноте. Мы нашли кусок белого брезента, формой напоминавшего гигантскую скорлупу, перекатывающуюся среди гранитных глыб. Из него торчал обломок — все, что осталось от мачты, за которой тянулась паутина такелажа[5].

— Нет там никого, в этой свалке, — сказал Чифи. Как всегда, он был прав.

Мы наблюдали за вращением разбитого корпуса, и я слышал удары своего сердца, сильные и очень редкие.

— Может, там есть плот, — сказал Джерри. Но он, как и все остальные, хорошо знал, что, если плот и был, его тоже снесло на камни и шансов на спасение у пассажиров было столько же, как если бы они попытались плавать в бетономешалке.

— Лучше подождать прилива, — сказал Чифи.

Он медленно повел «Эдит» по широкой дуге, выводя ее из области предательских откатных волн к зоне ритмичной качки. Затем взял курс к подветренной стороне рифа.

Там было немного спокойнее, и ветер терял силу, готовясь к утреннему затишью. Со стороны моря над рифом висела завеса брызг.

Чифи первым увидел его…

Из-за завесы желтел небольшой резиновый тент над надувной камерой с резиновым полом — спасательный плот. Палуба накренилась, когда я ступил на нее, Чифи перевел дроссели вперед, и мы приготовились. Я находился в носовой части правого борта, так что именно я зацепил тент опорным крюком. Две из надувных секций были пропороты, и плот почти погрузился. Мы провели его назад к шкафуту[6]. Борт нашей лодки оказался на одном уровне с распахнутой дверью тента, но внутри было совсем темно и невозможно что-нибудь увидеть. Однако мне уже не требовалось заглядывать внутрь, я знал.

Мы вытащили двоих. Один лежал лицом вниз, прямо в воде, и захлебнулся бы, если бы не умер раньше от пролома черепа. Второй был еще жив, что казалось просто чудом, но почти в бессознательном состоянии. Ноги, когда его подняли, безжизненно болтались, видимо, у него был сломан позвоночник.

Мы перенесли их к себе, вызвали вертолет для раненого и взяли курс домой.

— Она сползет с рифа и потонет, — сказал Чифи. — Нет смысла ждать прилива.

Он говорил это мне, и только мне. Я знал почему.

Яхта на Зубьях, которой суждено было затонуть во время прилива, называлась «Эстет». Я задумал и спроектировал ее сам. А погибшего звали Хьюго Эгаттер. Он был моим младшим братом.

Спасательная шлюпка возвращалась после дурной ночи. Странная тишина нависла над Пултни. Недобрые предчувствия сбылись. Яхта «Эстет», предшественница «Эдит Эгаттер», погибла среди расщелин и быстрин Западных Зубьев. Опасения сменились беспокойством, когда редкостный здесь вертолет протарахтел над городом, подобрав жертвы. И наконец наступило затишье, как только стало известно, что местный погиб, а у яхтсмена перебит позвоночник. Сведения распространяются быстро: из душа, где усталый матрос со спасательной шлюпки смывает соль перед дневной работой, сначала — к его жене, которая жарит рыбные палочки на завтрак; от его жены — к молочнику, от молочника — к почтальону и так далее по узким улочкам из белых дачек, где живут отдыхающие и яхтсмены; вверх, к кварталу муниципальных домов, запрятанному за Нейлор-Хилл, и вниз, к старым пакгаузам у гавани, где мастера, изготавливающие паруса, и проектировщики яхт начинают трудовой день. И в конце концов узнает весь поселок, новости ползут, двигаются, мчатся дальше по всем окрестностям.