– И в светлое будущее, – вырвалась опять ирония у Вальки, но презрительный взгляд снова хлестнул его по лицу.
– Да, и в светлое будущее, – с напором согласилась Анна, будто Валька хотел это оспорить.
– Ты че, думаешь, они и вправду в него верили? В тридцать шестом-то году? – не сломался, однако, Валька.
– Эти – верили, – отчеканила Анна. – Они его строили, как же им было не верить. Ты сам подумай: как они тогда жили, из какой нищеты, безграмотности вылезли, деревенские – и что строили? Самое красивое в мире метро, подземные дворцы для народа. Смотри, буржуи до сих пор восхищаются! – Взгляд ее разгорался. Вальку все это немного напрягало, но он не знал, как исправить ситуацию.
– Знаешь, какая мне из них больше всего нравится? – сказал он вдруг. – Где курицы.
– А женщина, которая их кормит? Ее ты заметил?
– Заметил, – пожал плечами Валька, как бы не расслышав ехидства в ее словах. – Тетка как тетка.
– Колхозница.
– Ну да. Ты чего такая? – Он попробовал заглянуть ей в глаза, но она не посмотрела на него, а подняла взгляд на Читающую.
– А моя любимая – вот, – сказала. – Студентка, вечерница.
– Почему? – не понял Валька, рассматривая склонившуюся к книге крепкую девицу с напряженной мыслью на лице.
– У нее руки – видишь какие? Рабочие руки. Она трудовой человек, учится, мечтает изменить мир. Она о людях думает! – Голос Анны неожиданно зазвенел. Темная бронза тускло отражала лампы вестибюля. Руки у Читающей и правда были большие – ладонь почти накрывала обложку книги.
– А что она читает? – спросил Валька.
– «Капитал», – отрезала Анна. – Идем, что ли? – и она отправилась к эскалатору.
Начали, разумеется, с самого сердца – с Красной площади. Анна двигалась своей неженственной походкой в толпе туристов и праздногуляющих, как будто резала хлеб острым ножом – быстро, верно, четко. Не отвлекаясь ни на что, они промчались к Мавзолею, и Анна стала рассказывать, как девочкой ее водила туда мать.
– Мне пяти лет не было. Очередь стояла – до ворот Александровского сада. Но шла быстро. Я помню – входили вот в эту дверь, а выходили оттуда. Караул тогда стоял. А там – комната одна, к ней по коридорчику проходили, и в центре комнаты – гроб стеклянный. Венки у стены, как в морге. Меня на руки подняли, и вот так вокруг него пронесли, – она сделала рукой полукруг. – Все обходили, я помню, и не сводили с него глаз. А он такой лежит… – она подбирала слова, – белый, как камень, на лице и борода, и волосы вокруг макушки – все было. А руки – желтые. Я помню, меня эти руки и поразили больше всего. Весь – будто кукла или из гипса, но руки восковые, и по ним я почему-то поняла, что это и правда мертвый – у покойников руки такие, чуть блестящие и желтые.
– Страшно было? – спросил Валька.
– Нет, – ответила она небрежно. – Я с детства знала, что он был хороший человек. А кто хороший, после смерти тоже ничего страшного. Пойдем.
И она увлекла его вниз, в Александровский сад, где они прошли с почтением мимо плит с названиями городов-героев, поглазели на смену караула, а потом так же стремительно двинулись по Волхонке в сторону «Кропоткинской».
Валька думал, что идет на свидание, а выходила экскурсия. Он вглядывался в Анну исподтишка. Она знала много, рассказывала с увлечением, но все, о чем она говорила, касалось либо революции, либо советской истории. Глаза у нее горели каким-то белым, возбужденным светом, голос звенел, теряя на улице, под ветром и гулом машин, всю свою интимную бархатистость, столь обворожительную, столь манящую.
– Ты в Ленинке был? – спросила она, когда пролетали мимо огромного, с колоннами, куба библиотеки, похожего на древнегреческий храм, и мрачного, обиженного голубями Достоевского на недостижимом пьедестале.
– Нет еще. – Валька безразлично шмыгнул носом. Сам он сомневался, что у него вообще возникнет в этом надобность.
– Жаль, – по-учительски неодобрительно покачала головой Анна. – Там монументальный читальный зал. Бесконечно огромный потолок. Зеленые лампы, коврики под ногами, тишина, запах книжный, дух учения, дух терпеливого, кропотливого труда. А у дальней стены, на уровне балкона, – памятник Ленину, склоненному над книгой, тоже читает. Сидишь, корпишь, сил уже нет, но поднимаешь глаза – и ощущаешь его присутствие, его неустанное бдение, и уже не можешь плохо работать, хочется трудиться, стараться, быть лучше и добиваться большего! У меня просто мурашки по коже от этого чувства всегда.
У Вальки тоже пробежали по спине мурашки, и он пристальней вгляделся в Анну. Горящий, азартный взгляд. Тонкое, красивое, одухотворенное лицо. Она устраивала экскурсию не по Москве – по собственному внутреннему миру. Она открывалась ему, но Валька недоумевал от того, что ему открывалось. Подвальчик еще можно было бы посчитать игрой. Но все это – уже нет.
– Идем, – сказала она, почувствовав, что он ее разглядывает, и сорвалась с места.
Валька шумно вдохнул воздух и помчался следом, кинув только взгляд на белые статуи на крыше библиотеки. Как некогда изображения муз венчали, верно, храм Аполлона, так были и эти белые фигуры. Валька успел заметить гармониста, сталевара с огромными щипцами и художника с мольбертом. Но больше всех поражал юноша-скульптор, вальяжно облокотившийся на большую, вполовину своего роста, античную голову с вьющимися волосами и пустотой вместо глаз. Античность в античности – идея, которую хотел передать скульптор, мелькнула в голове у Вальки, но не удержалась, снесенная вихрем бега за Анной.
Так дошли до храма Христа Спасителя, и Валька застыл, обалдев от его тяжелой византийской громады. Анна, заметив это, фыркнула презрительно и рассказала о бассейне, бывшем на этом месте, и о проектах Дома Советов безумной высоты с огромным, венчающим его Лениным.
– И чего не построили? – спросил Валька.
– Вроде грунт здесь слабый, река все-таки, не выдержал бы веса.
– А это как же? Легче, что ли?
– А это что? Торт с кремом! – сказала она и решительно шагнула на «зебру». Машины тормозили, давая ей дорогу.
Туристы тянулись в гигантские двери храма. Некоторые женщины на ходу повязывали платки, кто-то останавливался перед входом, чтобы перекреститься. У Анны на лице отразилась брезгливость.
– В средневековье мы впадаем, – сказала она глухо. – Отыгрываем историю назад. После века просвещения, после всех колоссальных достижений разума вернуться обратно к засилью религии, ко всем этим мелким суевериям и мракобесию… – Она начала было говорить запальчиво, как накануне в подвальчике, но сама остановила себя и закончила презрительно: – Это по меньшей мере неумно.
– А как же лопух? – подумав, спросил вдруг Валька.
– Какой еще лопух? – не поняла она.
– Ну, тот, что на могиле над всеми нами вырастет. Лопухом-то становиться не хочется.
– Ну, знаешь ли! – фыркнула она и поморщилась, однако не нашла, что сказать.
Они нырнули в сквер возле храма, миновали памятник Царю-освободителю и, оказавшись на набережной, вышли на пешеходный мост. Вальку повеселили всех калибров замки, развешенные на фигурной изгороди, но Анна презрительно прошептала: «Мещанство». Она бы бежала дальше, только Валька все-таки задержался здесь, перевесился через перила и стал глазеть на Кремль, на огромные, темные, мрачные здания на другой стороне реки, потом обернулся и смотрел на бурую воду, на кондитерскую фабрику из красного кирпича, на нелепого Петра за ней, вздыбившего море. Заходящее солнце косо било желто-алыми лучами через прорехи набухших дождем туч. Анна глядела снисходительно. Ветер дул с фабрики и нес запах шоколада. От него Валька почувствовал голод и получил лекцию о жизни рабочих и стачечном движении в Москве перед революцией. По голосу Анны было слышно, что она очень жалела, что не жила в те смутные, романтические годы. Валька слушал молча, смотрел на нее все тяжелей и напряженней и вдруг приблизился и поцеловал в губы. Запах шоколада перекрылся ароматом флиртующих, грешных духов, идущим от нее.