Это было первое знакомство с бабушкой Анны. Потом Валька привык. Поутру каждый день старуха ворча обходила дом. Что-то искала или просто, без цели, бродила, трогала вещи, бормоча что-то под нос. Пилила Анну, ревниво оглядывала Валькино лицо, торчащее из-под одеяла. Но чаще уходила из комнаты спокойно, не доводя до скандалов. Тогда они поднимались, спешно завтракали и шли к метро. Анна торопилась на работу, но где работает, не говорила и не разрешала себя провожать.

Впрочем, мирно утро заканчивалось не всякий раз. Между ними оказалось застаревшее, глубочайшее идейное расхождение, делавшее их непримиримыми врагами, и, хотя Анна стойко пыталась не реагировать на ворчание бабки, случалось, что она не выдерживала, и тогда они шумно, через всю квартиру начинали ругаться.

– Диссидентка! Демократка! – кричала Анна. – Вы Родину продали, а теперь плачете, что не все комиссионные получили! Иуды вы! Недобитки классовые! Мало вас к стенке ставили!

– Красная подстилка! – не оставалась в долгу бабка. – Стерва коммунистическая!

– Вот, больше и сказать-то нечего! – не унималась Анна. – А то, что мы все ваших душонок продажных, трусливых грехи расхлебываем, это в голове не шевелится! Не стоило бы ради таких, как ты, ничего делать. Дохните в нищете, раз сами того захотели!

Валька обычно старался тогда побыстрее утащить ее из дома.

– А что, я не права, не права я, скажешь? – фыркая, как раздраженная кошка, говорила Анна на улице, не в силах остановиться. – Ты думаешь, она такая тихонькая, божий одуванчик? Вот еще! Она из тех, из старых, замшелых интеллигентов, кто на кухнях в свое время шептался, кто прятался трусливо, все недовольны чем-то были, а потом и развалили страну. Она за Ельцина голосовала! – как смертный грех вдруг вспоминала Анна. – Мещанство у них внутри вместо сердца, ради колбасы идею продали, потерпеть немного не могли. Сытости западной обзавидовались, так вот теперь хлебай лаптем эту сытость – все равно не наесться.

Большую часть дня они с бабкой, к счастью, не виделись и не успевали сильно насолить друг другу.

Валька догадывался, что вот так, вдвоем, эти женщины живут уже очень давно. В квартире было чувство неизбежного постепенного запущения: откалывался кафель в ванной, тек кран, покорежило от времени кухонную мебель, скрипели двери, заедало замки, возле холодильника вздулся линолеум – видно, случался потоп. Даже обод на унитазе отказывался держаться стоймя, словно забыл, что так вообще бывает – мужчин в доме давно не бывало. Валька наточил ножи, смазал петли, заклеил на зиму старые рамы. Анна рассказывала, что ее родители получили эту квартиру, когда она родилась, – расселили малосемейку. Но прожили в ней недолго: оба погибли, когда Анне было пять лет.

– Я иногда думаю: это хорошо, что с ними так получилось, – сказала однажды Анна глубокой ночью, находясь в том состоянии, когда ее душа была покрыта большим мраком, чем мир за окном. – Вовремя это у них получилось, еще ничего не началось, ничего они не застали. А то что бы с ними в девяностые стало? Торговали бы где-нибудь на рынке. Они были инженеры, химики. Я бы их сейчас презирала.

Эти тяжелые мрачные моменты случались с Анной часто. Будто черные тени поднимались из глубин ее души, и Валька обмирал, не зная, что делать, чувствуя себя заложником в комнате-пенале, один на один с этой мглой. Анна смотрела тогда на мир и не видела вокруг ничего утешительного ни в чем, даже в собственной вере, которая обычно скрывала ее от этой тьмы.

– Мир ничтожен, – говорила она в такие минуты. – В нем совсем не за что умирать. Мелководье, сладенькая мещанская водичка. Я тогда должна была родиться, тогда, к революции. Тогда было за что жить, за что умереть, с кем воевать было.

Черный ветер бесновался за окном, швырял в стекло сухую снежную крупу, гнал белесую поземку по замерзшему асфальту. Валька курил в форточку, зябко ежась от врывающегося в комнату ветра, но это было ему приятней, чем сидеть рядом с далекой сумрачной Анной.

– Но было ли это все… правдой, Ань? – спросил он однажды, с трудом подбирая слова.

Она подняла на него далекий холодный взгляд.

– А мне бы это было неважно. Тем и прекрасней было тогда, что можно было верить, не разбираясь. Это сейчас мы можем понять, правда или неправда. А тогда нужно было верить. И действовать. Не разбираясь.

Только в таком состоянии, когда душа ее глядела в бездну и бездна глядела ее глазами, могла Анна достать свою единственную драгоценность и рассматривать ее не так, как обычно. У нее был огромный альбом, где она собирала советское искусство довоенной поры. Там были фотографии сталинской архитектуры, метро, фрагменты зданий, и советские плакаты, и репродукции картин, открытки, старые фото. Огромные, тяжеловесные, давящие своей мощью и величием здания – сталинские высотки, Центральный военный штаб, Дом на набережной, павильоны ВДНХ, колонны, статуи сильных советских людей – и сами люди той эпохи, полные, будто налитые спокойной силой, с деревенскими, бездумными и значительными лицами, в ослепительной белизне – белые блузки, белые фасады позади, сияющее безоблачное небо, – все это под сумрачным взглядом Анны, под завывание черного ветра за окном выглядело декорациями, масками. Казалось, вот-вот – и эти гармоничные здоровые лица облезут, словно размытые кислотой, и под ними откроются язвы и опухоли, выпирающие от голода кости и суставы, высохшие изуродованные тела, греховные, извращенные позы, оскал и пустые глазницы смерти, как на средневековых гравюрах, как на картинах Босха, как в адовых видениях Данте.

Анна листала свой альбом, свое сокровище, и не находила в нем того, что могло бы успокоить, поддержать ее. Тогда она включала компьютер и ставила свою коллекцию советской музыки. У нее было безумно много этих старых песен, революционных и гражданской войны, патриотических, безмерно пафосных и маршевых. Список начинался всегда с одной и той же: «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек…» – пел хор, преисполненный величия, Анна слушала, откинувшись к стене, закатив глаза, поджав тонкие ноги, и лицо ее было болезненным, бледным. Она отчаянно пыталась бороться с той тьмой, в которую погружалась, но все то прошлое, которое Анна любила, которым жила, источало тьму так же, как и мир вокруг, и Анна, утомленная противостоянием, наконец сдавалась. Тогда она открывала глаза, черные, жестокие, и тянулась к Вальке молча, жадно. Она обвивала его всего и словно втягивала в себя, в свое темное облако. «Когда страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой», – пел солист высоким и чистым мальчишечьим голосом, а Анна отдавалась неистово, закатывала глаза, изгибалась, откидывалась, закусывала губу – и все это молча, совершенно беззвучно, с лицом жестоким, мстительным и злым.

После она выпихивала Вальку с кровати. «В душ. Иди в душ», – говорила жестко. А сама полулежала царственно и смотрела презрительно, насмешливо, и была в тот момент настоящая Анна, какую он искал за всеми масками ее, – томная, властная, тонкая, словно прочерченная черным грифелем, словно Ахматова работы Модильяни. Валька холодел, глядя на нее, и, пятясь, скрывался за шкафом.

Зима стояла теплая, душная. Батареи топили так, что в маленьких комнатках можно было при желании париться. Форточек в рамах не предполагалось, только две створки – большая и малая. Мы жили с раскрытыми окнами всю зиму, простывали, чихали, но не эти болезни, а другая, мерзкая, охватившая всю общагу, волновала нас: кражи. Телефон Жоры, белобрысого первокурсника, оказался первой ласточкой, дальше они полетели косяками: сотовые, плееры, фотоаппараты, камеры, часы, даже электронный измеритель давления и тот уперли. Это не говоря о деньгах, заначках и стипухах.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.