— Ах, сколько вы причинили нам зла!.. Сколько зла причинили!

И не добавила ни слова. Нана машинально опустилась на стул, как была, в перчатках и в шляпке. Над особняком тяжко нависла тишина, карета уже отъехала, а Нана не трогалась с места, без единой мысли, только в голове звенело от всей этой истории. Явившийся через четверть часа граф Мюффа застал ее все в той же позе. Наконец-то она смогла облегчить душу безудержным потоком слов; она рассказала о своей беде, по двадцать раз передавала одни и те же подробности, даже схватила окровавленные ножницы и повторила жест бедненького Зизи, нанесшего себе удар в грудь. Но особенно она старалась доказать свою невиновность.

— Скажи, миленький, разве это моя вина? Если бы ты был судьей, неужели бы ты меня обвинил?.. Я не просила Филиппа казну обкрадывать, и я не заставила малыша себя резать… В конце концов несчастнее всех я оказалась. Делают у меня в доме разные глупости, причиняют мне заботы и меня же еще последней тварью считают…

И Нана разразилась рыданиями. После нервного напряжения она размякла, пригорюнилась, растрогалась, вся еще под впечатлением ужасной беды.

— Вот и ты, гляди, надулся… Спроси-ка у Зои, есть тут моя вина или нет… Зоя, да скажите графу, объясните ему…

Горничная тем временем успела принести из туалетной комнаты полотенце и тазик с водой и теперь усердно терла ковер, чтобы смыть кровавое пятно, пока оно еще свежее.

— О сударь, мадам и так в отчаянии, — заявила она.

На Мюффа словно столбняк нашел, он оледенел, всеми мыслями он был с несчастной матерью, оплакивающей своих сыновей. Он знал это благородное сердце, уже видел, как она в глубоком трауре угасает, одинокая, там, в Фондете. А Нана отчаивалась все больше. Сейчас ее терзало одно видение — Жорж, упавший на ковер, и медленно расползающееся по сорочке красное пятно.

— Какой он был душенька, ласковый, нежный… Ах, котик, сердись не сердись, а я его любила, любила своего младенчика! Не могу я молчать, это свыше моих сил… Впрочем, тебе это должно быть безразлично. Нет его с нами… Ты своего добился, можешь быть спокоен, теперь нас не застанешь…

И это последнее соображение наполнило ее такой печалью, что графу еще пришлось ее утешать. Ну-ну, надо держать себя в руках; она права, ее вины тут нет. Но Нана прервала свои сетования и скомандовала:

— А теперь поезжай узнать, что с ним… Немедленно поезжай… слышишь?

Граф безропотно взял шляпу и поехал справиться о самочувствии Жоржа. Вернувшись через три четверти часа, он заметил Нана, тревожно высунувшуюся из окошка; он крикнул ей с улицы, что мальчик жив и что есть даже надежда его спасти. Нана запрыгала от радости. Она пела, кружилась по комнате, жизнь показалась ей вдруг прекрасной. Однако Зоя осталась недовольна результатами своих хлопот. Проходя мимо, она поглядывала на пятно и каждый раз повторяла:

— А знаете, мадам, оно никак не сходит.

И в самом деле, пятно выступало вновь, светло-красное пятно на белом завитке ковра. Выступало у порога полоской крови, преграждавшей вход в спальню.

— Подумаешь, — отозвалась Нана счастливым голосом, — сотрут подошвами.

На следующий день граф Мюффа тоже забыл о происшествии. Направляясь в фиакре на улицу Ришелье к г-же Югон, он поклялся было никогда не возвращаться к Нана. Сами небеса посылали ему предупреждение: несчастье, постигшее Филиппа и Жоржа, показалось ему предвестником его собственной гибели. Но ни рыдания г-жи Югон, ни этот мальчуган, горевший в лихорадке, никто и ничто не могло заставить его сдержать свои клятвы; и судорога страха, в который его повергла вчерашняя драма, сменилась тайной радостью избавления от соперника, чье юное обаяние выводило графа из равновесия. Его чувство к Нана переросло во всепоглощающую страсть, такие страсти порой овладевают мужчиной, не знавшим настоящей молодости. Его любовь требовала непрерывной уверенности, что Нана безраздельно принадлежит ему; ему необходимо было слышать ее, касаться, ловить ее дыхание. Это была нежность уже за пределами чувственности, уже очищенная, беспокойная привязанность, ревнующая к прошлому, склонная помечтать об искуплении грехов, о прощении свыше, которое будет даровано им обоим, когда они, коленопреклоненные, вознесут мольбу господу богу. Религия вновь завладела им. Он снова стал аккуратно выполнять все обряды, исповедовался и причащался, пребывая в постоянном внутреннем борении, и угрызения совести усугубляли сладость греха и сладость покаяния. Коль скоро его духовник разрешил ему утолять свою страсть, дабы смирить ее, он привык к тому, что каждодневно погружается в пучину греха, который искупал затем приступами набожности и ханжеского самоуничижения. В простоте душевной он предлагал небесам в качестве искупительной жертвы низменные свои муки. Муки эти росли день ото дня; с суровым смирением нес он свой крест, как истый христианин, коему случилось впасть в грех по вине распутной девки. И если порой его страдания достигали апогея, то виною тому были беспрерывные измены этой женщины, ибо он не мог и не умел делиться, не понимал ее дурацких капризов. Он жаждал вечной, неизменной любви. Нана поклялась ему в этом, и за это он ей платил. Но он чувствовал, что Нана лжива, что она не может совладать со своими порывами и отдается первому встречному — знакомым, прохожим, простодушно, как голая тварь на голой земле.

Как-то утром Мюффа заметил выходившего от Нана в неурочный час Фукармона и устроил ей бурную сцену. Но на сей раз она взорвалась — хватит с нее этой дурацкой ревности. Сколько раз она поступала с ним благородно! Взять хотя бы тот случай, когда он вечером застал их с Жоржем, она первая побежала мириться, признала свою вину, ласкалась, сюсюкала, лишь бы он угомонился. Но в конце концов он надоел ей своим упрямым неумением понять женщину; и Нана дала волю языку:

— Ну и ладно! Верно, я переспала с Фукармоном. А дальше что?.. Расстроился, Мюффач, а?

Впервые она кинула ему в лицо прозвище «Мюффач». Услышав это не оставляющее сомнений признание, граф задохнулся от гнева и невольно сжал кулаки, но Нана пошла прямо на него, пристально глядя ему в лицо:

— Хватит, надоело, слышишь?.. Не нравится, сделай милость, уходи… Не желаю больше слушать твоих криков… И вбей себе раз навсегда в башку, я совершенно свободна… Если мне мужчина нравится, я с ним сплю и буду спать. Да, да, буду… А ты сам решай: да или нет, и можешь уходить…

И Нана распахнула перед графом дверь. Он не ушел. Теперь она знала, как еще крепче привязать графа; по пустякам, после ничтожной размолвки, она в самых грязных выражениях ставила его перед выбором. Она всегда найдет себе получше; в претендентах недостатка, слава богу, нет: выбирай любого, и мужчины все настоящие, пылкие, не чета такой размазне, как он. Он молча тупил голову, он ждал, когда у Нана случится нужда в деньгах, — тогда она снова начинала ласкаться к нему, и он забывал все — одна ночь любви вознаграждала его за пытки, претерпеваемые в течение недели. После примирения с женой дом окончательно опостылел графу. Сабина, покинутая Фошри, вновь попавшим в руки Розы, старалась заглушить нервическую тревогу сорокалетней женщины, заводя новые любовные связи, и весь особняк подхватило бредовым вихрем ее теперешней жизни. Эстелла после замужества перестала видеться с отцом; плоскогрудая, невзрачная девица вдруг превратилась в женщину с такой железной, с такой несгибаемой волей, что Дагне жил в непрерывном трепете; он сопровождал ее в церковь, обратился к религии, яростно осуждал своего тестя, разорявшего их с какой-то тварью. Один лишь г-н Вено по-прежнему благоволил к графу, терпеливо выжидая своего часа; ему даже удалось втереться в дом к Нана; теперь он аккуратно посещал оба дома, и там и тут, во всех углах, сияла его улыбочка. Мюффа, хлебнувший горя в своей семье, гонимый скукой и стыдом, все же предпочитал жить на аллее Вийе, пусть даже среди вечных проклятий и ругани.