Л.З. вскочил с гигантского ложа и бросился к телефону.

– Гаков? Это я. Все уже знаете?… Срочно выезжайте в седьмую лесную школу. Всех учителей, включая завуча, невзирая на возраст, на фронт. Да. Разыщите через нар-комздрав некого Вагинова… повторяю по буквам: война, анализ, гибель, ирония, невероятно, оккупация, война. Ва-ги-нов… Всех – на фронт. Остальных – в общем порядке. Скоро буду. – Он бросил трубку и с чувством сказал. – Подлец. Дойти до того, что не указать в «Путеводителе по светлому будущему» на необходимость проверки участниц дефлорации на девичесть… Ну почему?… Почему сволочной этой войне не начаться на сутки позже?… Необходимо бросить еще одну палку – и на фронт… Чтоб первая же бомба Шикльгрубера попала прямым попаданием в сациви Джугашвили… Ленин не позволил бы так провести себя за нос…

– Хорошо, что папа и мама не дожили до этого ужаса…

– Мы так были с тобой счастливы – и вот на тебе… война…

Л.З. вдруг снова полез на Верочек с той самой неимоверной, безумно страстной половухой, которая и по сегодняшний день является, слава Богу, одной из двух главных бы-тийственных сил, бесстрашно и весело плюющих во все дыры черепа смерти, пытающейся покончить с жизнью непременно раньше времени.

Тут вполне уместно было бы потолковать и удрученно, и вдохновенно о том, какова есть похотливая скотина человек, и почему это он таков при наличии у него величавого разума и бесчисленных возможностей достойного соотнесения поведения с Мудростью или, что то же самое, с прекрасной простотой всех норм существования.

Можно было бы потолковать… можно было бы… Но тема ведь эта поистине неохватна, с какой стороны за нее ни возьмись…

Думается только, что если бы различные чувства ужаса перед жизнью, а также осознание безумного зла и уродства истории не были бы столь предусмотрительно уравновешены в человеке вроде бы безрассудным и подчас возникающим как бы ни к селу ни к городу желанием немедленно поебаться, то многие, к сожалению, просто не вынесли бы несуразнейших жестокостей Бытия.

Посему и снабжены мы, в отличие от прочей живой благородной твари, со счастливой беззаботностью не обмозговывающей крайне разветвленного трагизма жизни, совершенно баснословным запасом похоти. Запас этот фантастически и с замечательной откровенностью превышает все мыслимые и немыслимые нужды загадочного дела продолжения человеческого рода, чья кажущаяся беспризорность так огорчительна для потрясенной души нестойкого наблюдателя, окончательно усомнившегося в наличии положительных смыслов как в каруселях частных жизней, так и в отвратительном хаосе истории…

Да что говорить о зле и безумии истории, о ничтожестве современного мира и о невыносимых драмах личностей, попавших, допустим, по недоразумению в зубодробильную и душераздирающую костоломку Рока?

Не присутствовало бы если в человеке подстрекающее его и исподволь и демонстративно это самое желание по-ебаться – желание как бы выпасть на чуток времени в пленительную истому из общего течения черт знает куда, – то человек сокрушился бы от бесчисленных неудобств быта вроде давки в троллейбусах, пришел бы в необратимое отчаяние от клопов, тараканов, партработников и прочего начальства, накладывал бы на себя руки по разным пустякам с той же бездумной, освободительной легкостью, с какой он периодически мочится, и не вздумал бы человек стоически терпеть ни одной минуточки – уж за это мы вам ручаемся – омерзительной, лживой, капризной, по-крысиному бесчеловечной, удручающе обездушенной и бездарно порочащей все без исключения устроительные идеи Творца власти форменных мокриц, поселившихся в гранитных расщелинах мавзолея…

Тут впору было бы помянуть добрым словом еще одну чудесную силу, животворно воздействующую на изможденного от уныния человека, – силу духа, но повествование мы ведем о Л.З.М., в котором сила эта и не ночевала.

Л.З. чуял, что их разнузданное трио вот-вот достигнет «гармоничного взаимодействия, чреватого бурным коллективным удовлетворением и кратковременной паузой» (проф. Вагинов). Он попробовал взять себя в руки и придать лицу «одновременно торжественно-деловое и страстно-героическое выражение», попробовал «предупредить появление на лице осоловелой остолбенелости как пережитка царизма» (проф. Вагинов), как под окном три раза квакнул управленческий «паккард».

В этот момент состояние Л.З., еще совершавшего по инерции «ряд завершающих фрикций на самых высоких нотах» (тот же автор), но мгновенно возвращенного кваканьем в поганую действительность было, как говаривал великий Дюма, поистине неописуемым…

Л.З. был одним из сотен тысяч мужчин, а может быть, и миллионов мужчин, чьи половые акты варварски прервало трагическое известие о вероломном нападении лучшего друга товарищей Сталина и Молотова – Адольфа Гитлера – на СССР.

Исследователи второй мировой бойни в силу каких-то необъяснимых причин не придают этому громковопящему факту родовой и индивидуальной жизни никакого основополагающего значения.

И совершенно зря, на наш взгляд.

Бесчисленное количество раз во всевозможных жанрах отечественной словесности, включая фольклорный, обыгрывался этот самый, проклятый момент современной истории: 22 июня, ровно в четыре часа… нам объявили, что началася война… порой ночной мы расставались с тобой…

Да представим же, наконец, самих себя 22 июня ровно в 4 часа. Если в те адские времена были мы не мужами, а всего лишь мальчишечками, спавшими в постельках, в юртах, на сеновалах, в саклях, на нарах, в ночном, в больничных коечках, спавшими с торчавшими от желания пописать невинными пипками, представим себя мужьями, женихами, любовниками, романтиками бесшабашной ебли, целеустремленными совратителями или хотя бы деловыми продолжателями человеческого рода…

Ведь ночь-то эта – с субботы на воскресенье. Подавляющее большинство народа, в том числе и различные бездельники, очумели от трудовой недели и темпов очередной каторжной пятилетки…

Многие, сладчайше засыпая после сладчайшего же обладания подругами и женами, невыразимо обмирают от изумительного, от восстанавливающего все силы личности предвкушения любовных ласк на так называемом коровьем реву…

И вот – прошла на территории европейской части СССР летняя ноченька… Зорьки мычат… Буренки ревут… Пеструшки с Вострушками перемыкиваются. В памяти вроде бы беспамятствующих городов сам собою, по своим таинственным и непреложным законам, просыпается на коровьем реву, кровь будоражит голодный глас вздремнувшей было страсти… Вперед… в любовь… в объятия… в радость взаимообладания… вперед… и еще дальше – к сотрясающему наши существа приближению к границам Бытия… и еще дальше – к счастливому и совместному переходу единственно священной во всей Вселенной границы, ибо дальше, собственно говоря, господа, некуда-с, и… вдруг, так сказать, прерывает вас и ваше естественное стремление к началу-завершению милого круга жизни коварный враг, перешедший, по мнению ебаного в мозг Сталина, вероломно и ни с того ни с сего священные границы… у реки… нашей родины… все как один на борьбу с немецкими захватчиками… тучи ходят хмуро… но и своей вершка не отдадим… так что ты уж, прости, Маша… надо же так, Дашуня… вот что паскуды делают, Нинон… форменное безобразие, Ган-на Тарасовна… этого я от них не ожидал, Рахиль… очередная советская штучка, котенок…

Может быть, самое страшное в бытии отдельного человека – не всевозможные удары Рока, каверзные подножки случая, ужасные несчастья тела и горести души, но вот это вынужденное внимание к враждебному вихрю, вмиг ввергнувшему человеческое существо в бездну оставлен-ности хамски прервавшему в нем чувство надежности Мира и оскорбившему доверие к несомненному еще минуточку тому назад плодоносному всесилию Жизни.

Война, одним словом, война…

Несчетное количество раз приходилось Л.З. орать по всяческим поводам: «За Родину! За Сталина!» Но каждый раз он, помимо своей воли, то есть бессознательно, испытывал такую ненависть к Сталину, что его трясло от страха быть разоблаченным в столь преступных эмоциях. К психиатру он обратиться никак не мог. Довериться кому-либо тоже было невозможно, а с учением Фрейда о бессознательном Л.З. не был знаком.