В изумительных золотых кубках рыцарских времен торчали бумажные гвоздики и розы, покрытые крысиной пылью. Л.З., возвращаясь с красноплощадных демонстраций и парадов, прихватывал домой бумажные цветы, которые демонстранты бросали к подножию мавзолея. Дома он втыкал розы, гвоздики и гортензии в благородные горла кубков, и ему по невежеству ни разу не пришло в голову, что это не цветочные вазочки…

В общем, гораздо легче было бы составить инвентаризационный акт, где и расположились бы в законном порядке униженные и оскорбленные плебейским отношением чудесные вещи – картины, посуда, одежда, драгоценные миниатюры и не имеющие цены фолианты, – чем пытаться достойно их описать, равным по красоте и духу благородства слогом…

Но вот при виде чего не выдерживало сердце, вот при виде чего прикасалось оно поневоле к постылой природе зла и безжизненно, с убывающей в небытие болью, примерзало к пошлому этому злу, как язык дитяти примерзает к жестоким заиндевелым металлам зимних улочек существования…

За клавесинами – собственность Геббельса, – на которых играл в свое время сам Гайдн, возле серой отопительной батареи, боком прислонена была к стене старинная шотландская арфа.

И вот – на струнах этой арфы, на бессмертных струнах, выделанных, казалось, не из бычьих и бараньих кишок, а из трепетных жил самого времени, Л.З. привык развешивать самолично выстиранные носки. Поскольку иногда он прибарахлялся в генеральский мундир и натягивал шевровые сапоги, на струнах вывешивались также для сушки стираные портянки.

Процесс стирки сообщал существу Л.З. ощущение величавой простоты, так якобы свойственной легендарным личностям при их частичном отказе от услуг камердинеров и мужественном возвращении к назидательному для потомков самообслуживанию…

Какой бы ни была прочной высокомерная по отношению к разрушительным стихиям древесина униженного и оскорбленного инструмента, как бы туго и, так сказать, раз навсегда ни были натянуты, увешанные носками и портянками примолкшие струны, подлые испарения выстиранных сырых тряпок въедливо надоедали им, подтачивали здоровье и бесили порой до вынужденного самозвучания…

От еле слышных стонов бедной арфы Л.З. раздражительно просыпался, злобно брал трубку и будил ночного сантехника. Будил и говорил, что скоро его расстреляют к чертовой матери, если он не наведет порядок в системе отопления министра Государственного контроля… «Почему, я вас спрашиваю, поют трубы?… Почему пердят батареи?… По-чему буль-ка-ет и сто-нет?… Захотел на уран?… Ликвидировать стон…»

Что уж там происходило с телом и душою арфы в строго музыкальном смысле, нам неведомо, но Л.З. просто не могло прийти в темную голову, что это арфа шотландская издает вынужденные стоны, взывая о помощи и о спасении к Силам, вызвавшим ее к жизни в незапамятные времена, а вовсе не в системе отопления происходит досадная возня пузырей воздуха со струями горячей воды… мать их так и разэдак…

Обычно, выходя из ванной, Л.З. оглядывал разнообразные трофейные драгоценности с привычным, плебейским, мстительным удовлетворением.

«Ну что, господа Геббельсы, Гиммлеры, Геринги, Розен-берги, Штрейхеры и Круппы?… Доигрались?… Где вы сейчас?… Кто вам щекочет пятки?…» – говорил всем своим видом Л.З., и домработница притаранивала ему завтрак на посуде с герцогскими, графскими, баронскими и прочими вензелями.

А тут, после ужасной догадки о патологической юдофоб-ской сущности Сталина, Л.З. вышел из ванной, растерянно оглядел пространство своей квартиры, потоптался в гостиной и вдруг ощутил на себе неприязненный взгляд «Молодого человека» работы Ван Дейка из коллекции фон Папе-на. Только Сталин и Берия могли себе позволить бросать временами подобные взгляды на Л.З., да и то в деловой обстановке по конкретному какому-нибудь поводу.

– Сволочь… антисемит, – сказал вслух Л.З. и тут же споткнулся о подвернувшийся ковер – подарок Муссолини Герингу за вклад в успешные бомбардировки Аддис-Абебы. Ранее с ковром этого никогда не случалось…

Чтобы не грохнуться, потеряв равновесие, Л.З. ухватился за бронзовую ручку громадного буфета – утварь французского какого-то монарха из коллекции Геббельса, – буфет покачнулся, и с верхотуры его непостижимым образом свергнулся мраморный бюст неизвестной исторической личности с нахлобученным на белый череп курчавым, седовласым париком – хулиганская проделка Гиммлера.

Бюст Л.З. задел, но парик вдруг отвалился, отклеился, и хозяин приватного музея заинтересовался чернильною печатью на его пергаментно-желтой изнанке.

Прочитал кое-как фразу и с ужасом отбросил от себя парик… То есть не парик это был, а скальп, снятый с головы мудрейшего раввина Кельнской синагоги в 1937 году…

На счету у самого Л.З. было немало расстрелянных и отправленных на каторгу раввинов. Священнослужителями иных религиозных культов он старался не заниматься, а вот в плюгавом желании откреститься в глазах Сталина от еврейского своего неудачного происхождения буквально горел Л.З. всей своею грязной кровью и черной душой…

Он доставлял сводки об уничтоженных раввинах, хасидах, каббалистах, талмудистах и прочих, как любил выражаться Сталин, начетчиках в кабинет хозяина.

Сталин просматривал их… Однажды он сказал на совещании:

– До этого Льва у нас в «Правде» работали одни жалкие ослы и шакалы.

От одной только этой фразы Л.З. почувствовал себя наконец таким счастливым и обновленным человеком, как будто лично товарищ Сталин на глазах у всех членов политбюро сделал ему заслуженное переливание крови с предварительной продувкой и шуровкой всех венозных и артериальных сосудов от наследственной живительной влаги…

Действительно, такая похвала означала не просто признание трудовых заслуг зав. отдела печати ЦК в период решительного уничтожения даже потенциальных врагов сталинизма. Она означала, что Сталин по-деловому констатировал органическое перерождение Л.З. из проклятого еврея в коммуниста, в человека нового типа.

Почуяв себя счастливцем, он даже отпустил «линкольн» и прошелся пешочком. Идти было слегка непривычно. Что-то явно происходило с походкою и дыханием, но Л.З. тихо и нежно отнес помехи в ходьбе не к сидячему образу жизни в кабинете и автомашине, а к долгожданному эффекту психобиологической реконструкции всего своего существа. Он как бы сошел только что, одним из первых, с невиданного в истории сталинского конвейера, пущенного еще в легендарном семнадцатом, но дожидавшегося сборки решающей модели человека нового типа в цехах Страны Советов.

Долговато все же пришлось собирать эту модель… Долговато… Нам было, пожалуй, потрудней, чем медлительной природе… Как-никак – у нее было навалом сырья, полуфабрикатов, дополнительных мощностей и неприпрятанных врагами эволюции резервов.

Нам же пришлось из-за неимения всего этого заняться суровой и безжалостной предварительной разборкой косной природы модели… Пришлось кромсать к чертовой матери человеческий материал, когда не желал он быть распоротым по шву… Пришлось выжигать кипящим свинцом и каленой сталью омерзительные культурно-этические наросты на душах, в сознании, в памяти… Пришлось перекраивать не единицы, но массы… приходится и ныне брать – подчас буквально с потолка – рабочие идеи, а затем уже подгонять под них реальную действительность и населять ее идеальными примерами жизни нового человека в обществе, труде, искусстве, науке, спорте и сельском хозяйстве… Сборка – дело тяжкое… Сколько пришлось и приходится еще, к сожалению, бороться с процессами отторжения советскими людьми новых органов власти, новых, совершеннейших карательных органов, новых органов правосудия и госконтроля.

Не обошлось у нас без досадных накладок, без перегибов и недогибов, без топтаний на месте и разного рода головокружений, но победителей не судят, сказал Сталин, потому что судить их просто некому…

А ведь ключ к успеху выпиливал и я… Может быть, paбота в «Правде» на десятилетия ускорила ломку староинтеллигентских мозгов в черепах политических обывателей. Но если бы Сталин прислушался ко мне без своей отвратительной мнительности, то у нас были бы уже не опытные серии, а армии, непобедимые армии новых людей, органически верных марксизму-ленинизму…