Когда за ужином хозяин случайно упомянул об этом факте, я стал наблюдать, как Глэдис воспримет новость. На мгновение взгляд ее стал пристально сосредоточенным, а затем я заметил, что она уже с новым интересом разглядывает стены залы и обстановку. Вечером к нам заглянули Бодвин — брат маршала — и его молодая и немногословная жена, Кания. Глэдис, как американка, вызывала любопытство у островитян, в особенности же у такой пары, как эта, поскольку брат лорда Камии тоже женился на иностранке — единственный из известных мне потомственных островитян, кто решился на такой шаг. Женщину эту звали Мария (причем ударение падало не на «и»), точнее, Мэри Элис Миллер-Стюарт, и она была дочерью сэра Колина, строителя Субарры; Мария с мужем жили на берегу реки Танар, в двадцати милях отсюда. Она и ее сестра, жена ее брата — миссис Гилмор, англичанка, а также Глэдис были единственными иностранками, постоянно проживающими в Островитянии; при этом миссис Миллер-Стюарт вряд ли стоило брать в расчет, поскольку они с мужем, сыном сэра Колина, чаще жили в Англии. У Глэдис, когда она окончательно поняла, что она единственная иностранка — не англичанка и не родственница Миллер-Стюартов, — постоянно живущая в Островитянии и на островитянский манер, разыгралось воображение и загорелись глаза.
Когда мы поднялись в спальню, ей захотелось поговорить на эту тему.
— Я хотела бы повидать миссис Бодвин, то есть Марию, — сказала она, — и Миллер-Стюартов, и Гилморов тоже. Как ты думаешь?
— Поедем и повидаем их.
— А это удобно? Ты хорошо с ними знаком?
— О да. И правда, не поехать ли нам вместо столицы к Бодвинам на Танар, а через день — к Гилморам?
— Вот было бы здорово. Хочется посмотреть, как живут здесь женщины, особенно Мария. Мне нужны подруги.
— Она вдвое старше тебя.
— Мне и хотелось бы иметь подругу, похожую на меня, но старше. — Взгляд ее стал задумчивым. — Понимаешь, мама… — она не договорила.
— Стало быть, едем завтра.
— Хорошо… если, конечно, ты не против. Тебе решать. Если ты настроился ехать в Город…
— Времени у нас достаточно…
— Вся жизнь у нас впереди, — со вздохом сказала Глэдис. — И все же меня не покидает чувство, что мы здесь проездом — гости, любители достопримечательностей вроде нас с мамой, когда мы ездили по Европе. Прости, если я причинила тебе боль.
Она протянула ко мне руку.
— Нет, ты вовсе не причинила боли, — ответил я. — Твои чувства — это твои чувства. Но я хочу, чтобы ты приняла Островитянию всем сердцем.
Глэдис выслушала меня потупясь, словно я читал ей нотацию. Когда я замолчал, она подняла глаза, на губах мелькнула улыбка.
— Я стараюсь, — сказала она.
— Ты просто чудо, моя дорогая Глэдис.
Она покачала головой.
— Ах, нет, но я хотела бы быть.
— Для меня ты — чудо…
— Но это не значит, что так оно и есть. Я несколько раз подводила тебя.
— Ты была собой, именно это я в тебе и люблю. Ты меняешься, растешь. Воспринимай все, с чем встречаешься в жизни, естественно, и ты почувствуешь себя здесь дома.
— Но разве я мало старалась?
— Много, но тебе мешали разные теории. Ты все рассчитываешь и сравниваешь, вместо того чтобы чувствовать и учиться.
Она отвернулась.
— У тебя такой вид, словно я в чем-то тебя упрекаю, — сказал я и коснулся губами ее гладкой теплой щеки. Она улыбнулась, но глаза ее были по-прежнему серьезны.
— Я учусь, — сказала она. — Потерпи, Джон, дорогой. И позволь мне иногда бунтовать. Можно я буду делиться с тобой всеми своими тревогами?
— Конечно!
— Стоит мне рассказать тебе что-то, и я тут же успокаиваюсь. Ты нужен мне… и даже больше, чем ты думаешь. Я люблю тебя и нуждаюсь в тебе, а ты хоть и любишь меня, но во мне не нуждаешься, поэтому иногда я ненавижу Островитянию.
— Если мы будем равны, то оба будем счастливы, даря себя друг другу. Если же человек слишком нуждается в чем-либо, ему трудно дарить себя другим.
— Какой же ты все-таки странный! — сказала Глэдис и, будто окончательно решив, что говорить об этом бессмысленно, переменила тему. — Почему ты не сказал мне, что в этом доме жил великий Бодвин?
— Ты считаешь его великим?
— Ты не ответил на мой вопрос!
— Я не сказал, потому что не был уверен, как ты это воспримешь. Ведь в конце концов это просто дом, где живут люди.
— Неужели ты испугался, что я поведу себя как туристка?
— Ах, нет! Но если Бодвин для тебя действительно великий человек, я предпочел бы, чтобы сами стены дома поведали тебе об этом.
— А тебе его сочинения кажутся великими?
— Да, и чем дальше, тем больше. Он лучше любого другого умеет выразить в слове дух Островитянии.
— Его притчи задевают меня за живое, — сказала Глэдис. — Мне кажется, будто он говорит со мной простыми, односложными словами, потому что больше я понять не способна, но в то же время он вкладывает в них скрытый смысл и с улыбкой смотрит поверх моей головы на тех, кому он доступен!
— И у меня когда-то было такое…
— Вся Островитяния такова, и ты не исключение!
— А как же те молодые люди, с которыми ты беседовала?
— Это нечестно!
— Они тоже смотрели поверх тебя с улыбкой?
— Конечно нет!
— Может быть, это только Бодвин и я?
Она долго не сводила с меня пристального взгляда, словно не узнавая и стараясь понять, кто же я на самом деле. Наконец она опустила глаза и едва заметно передернула плечами.
— Как бы там ни было, я люблю тебя, — сказала она серьезно, почти сурово, будто только сейчас с удивлением осознала этот факт и против воли смирилась с ним… — И я постараюсь полюбить Бодвина… Он мне всегда очень нравился. Правда, Джон! Пойду ложиться, — сказала она, вставая.
Пока она раздевалась, я достал из сумы томик «Притч» и стал листать его, ища подтверждений тому, что вызывало такой протест у Глэдис. Она подошла и, заглядывая в книгу через мое плечо, продолжала расчесывать волосы. Ее близость, слабый теплый запах ее тела отвлекали меня. Я обнял ее, но продолжал читать. Шуршание расчесываемых волос прекратилось, и я почувствовал, как щека Глэдис прижалась к моей.
Я положил книгу так, чтобы ей тоже было видно, и мы стали вместе вполголоса читать одну из притч:
«В этой части провинции Бостия, которую орошают воды реки Танар, земля черная, жирная, и главная забота селян состоит в буйном изобилии и скорости, с какой произрастают на ней сорняки, а равно и полезные злаки. Все здешние жители — добрые друзья, и многие из них ездят в Бостию, чтобы платить там свои налоги и покупать то, чего не производят сами».
Я почувствовал, как Глэдис кивнула.
— Как мы, когда ездили в Тэн, — сказала она.
Мы продолжали чтение:
«Некоего человека из этих краев соседи считали самым верным и самым справедливым судьей во всем, что касалось красоты пейзажа и резьбы по камню. Причем прозорливость и точность его суждений были, по их словам, тем более удивительны, что сам он был совершенно неспособен хоть как-то украсить свое поместье, а все попытки заняться резьбой оканчивались неудачей. И все же они настаивали на том, что он — истинный художник. Я не спрашивал почему, хотя мне и было любопытно, что же они имеют в виду.
Раз, когда я пристраивал к своему дому новое крыло и собирался делать посадки, человек этот очень любезно явился дать мне несколько советов. Звали его Норал. Сам он ничего не предлагал, но внимательно выслушал все мои соображения и дал им разумную оценку, проявив при этом недюжинное воображение. Без его совета мой дом и деревья вокруг него не были бы такими красивыми. Откуда же взялась такая способность у человека, который сам не был способен создать ничего?
Позже я навестил Норала. Он был художником, но не в посадке деревьев и не в полевых работах или постройке зданий, не в камне и не в красках, — он был художником в своих отношениях с женщиной, разделившей с ним его алию, художником ании. Она росла, как растет цветок, он же не старался воспитывать ее, подобно вину, подрезать ветви, как подрезают их фруктовым деревьям, или прививать к стволу ее бытия чуждые побеги, хотя она любила его, как это умеют делать иные женщины, и разрешила бы ему все, пожелай он того. Тем не менее он удобрял почву, на которой она возрастала, выпалывал сорняки и заботился, чтобы никакая болезнь не коснулась ее. Она развивалась соответственно своему естеству и приносила свои цветы и плоды. Ничего не требуя, он получал многое. Он и сам щедро дарил, и дарил от сердца. Его руки ласково и бережно лепили ее жизнь, хотя любовь его была сильной и страстной. Ему не хотелось менять ее, а ей — его.
