Я завел речь о книгах в надежде, что Глэдис расскажет о тех, что привезла с собой. Однако мои рассказы об островитянской литературе звучали как-то сухо, по-лекторски. Глэдис тоже прилагала все усилия, чтобы поддержать беседу, однако на вопросы о том, какие из своих любимых книг она привезла, отвечала уклончиво.

— Ну что, пойдем наверх, наведем в комнате порядок? — спросила она, едва ужин закончился.

Как только мы поднялись в спальню, я разворошил поленья, и огонь вновь ярко заполыхал в очаге, но что до распаковки, то тут я мало чем мог помочь. Я сидел праздно, подобно человеку, вынужденному глядеть, как хлопочет его слуга. И хотя Глэдис держалась безупречно и улыбка всегда была у нее наготове, я чувствовал, чего ей это стоит.

Мы — а вернее, она — проделывали работу бережно и кропотливо, как будто и вправду собираясь остаться здесь насовсем.

Наконец в комнате воцарился идеальный порядок, сундуки и чемодан стояли пустые, каждая вещь заняла свое место, но Глэдис была все так же напряжена, и гнетущее чувство, похожее на безысходное отчаяние, сжало мне сердце.

Существовал единственный способ вернуть Глэдис, сломить ее сопротивление. Подойдя, я обнял ее. Она безвольно подчинилась. Я поцеловал ее, чтобы хоть как-то оживить, согреть. Она боялась, что ее шелковое платье помнется, и я помог снять его. Покорность ее бередила во мне желание, и Глэдис не осталась безразличной к моим ласкам, и все же она была лишь наполовину рядом. Губами, взглядом, осторожными прикосновениями я впивал божественную красоту ее обнаженного тела. Хмелея от наслаждения, которое мне хотелось продлить, я почти не думал о Глэдис, занятый лишь собственными эмоциями. Перед моим умственным взором то мелькали картины поместья, яркого, живого, самостоятельного, но целиком подвластного мне, готового удовлетворить все разнообразие моих желаний своей красотой и возможностью работы; то — вновь — я видел перед собой Глэдис, тоже мою, мне принадлежащую женщину, услаждавшую мои чувства и дарившую покой моему телу.

— Неужели это все наяву? — сказал я.

— Да, — откликнулась Глэдис и, дрожа, прижалась ко мне. — Я люблю тебя. Люблю…

Страсть ее не уступала моей, но когда все кончилось, она лежала неподвижно, как мертвая, только глаза горели темным живым огнем, и взгляд их был глубок и задумчив.

Я посмотрел на нее, и слезы комком подступили к горлу. Она была как ребенок в своей простой и прекрасной наготе: худые плечи, маленькая грудь, плоский живот, темные волосы, изящно очерченный рот, длинные голени, узкие колени и ступни. Стараясь внушить ей ощущение реальности, я подверг риску это чувство в себе. Мне вдруг показалось, будто я вижу эту женщину впервые. Глэдис тоже глядела на меня, точно не узнавая. Окружающее вновь стало сном.

Тем не менее утром Глэдис проснулась веселая, тормошила и обнимала меня, просила прощения за то, что весь вечер была такой грустной, сказала, что иногда с ней такое бывает, и шепнула, что любит меня и что после всего, что между нами произошло, она не может не быть счастлива. От моего приглашения провести день с нею Глэдис тоже категорически отказалась: ведь меня ждут в поле. Она же собиралась заняться этюдами и хотела набросать вид усадьбы с моста, а потом, пожалуй, и присоединиться к нам еще утром, и уж наверняка после ленча.

Приободренный, я отправился в поле; на губах был еще свеж вкус ее поцелуя, в сердце — память о ее улыбке. Работа окончательно сняла нервное напряжение, сохранившееся после минувшей ночи. Дела, касавшиеся отправки урожая, уладились, и повозки должны были отправиться в Тэн через одиннадцать дней, первого мая.

Ближе к полудню появилась Глэдис. Все обитатели поместья, за исключением Станеи и находившихся в школе детей, вышли в поле, чтобы полностью закончить жатву к вечеру.

Глэдис подошла ко мне с робостью и одновременно стараясь казаться непринужденной, так что, пока не приблизилась вплотную, казалось, будто она меня не замечает. Подойдя, она улыбнулась и обронила: «Здравствуй».

— Здравствуй, — ответил я. — Хорошо, что пришла. Я ждал.

— Я все была там, возле дома.

— Удалось сделать набросок?

— Да, а после вернулась в дом, но делать там было особенно нечего, и я решила пойти помочь остальным. Итак, что я должна делать?

Я подвел ее к Анселе, та была всего двумя годами старше. Молодые женщины обменялись улыбками, и, оставив их наедине, я вернулся к своей работе, сгребая сжатые колосья в валки…

Чуть позже, взглянув туда, где работала Глэдис, я вновь с болью почувствовал себя жестоким хозяином, не щадящим своего слугу. Островитянки, и молодые и старые, нагибались, подбирая колоски, которые складывали, как в мешки, в подобранные кверху подолы; Глэдис, которой было явно неловко демонстрировать таким образом свою фигуру, каждый раз приседала и снова выпрямлялась — изящным и одновременно неуклюже-старательным движением, а подобранные колоски сжимала в руке, как букет цветов.

Наконец Эдона позвала нас обедать, и со всех концов поля люди стали сходиться под сень старого дуба. Глэдис шла хмуро, воткнув несколько колосков в свои пышные волосы так, что концы их сходились у нее надо лбом, наподобие венка Деметры.

Наблюдавший за Глэдис молодой Ансель что-то сказал ей, глядя на воткнутые в ее волосы колосья. И, слушая рассуждения старика Анселя о перевозке урожая, я время от времени слышал ровный голос Глэдис, рассказывавшей завороженно глядевшему на нее юноше историю о Персефоне и поисках, предпринятых ее родительницей.

Жатва продвигалась быстро, и после обеда моя помощь оказалась уже не нужна. Мы с Глэдис пошли пешком обратно к дому. Желтые колосья были по-прежнему воткнуты в ее темно-каштановые, отливающие на солнце волосы.

Я спросил, не хочет ли она поехать верхом — для Грэна и той лошади, что я нанял, не лишней была бы небольшая разминка.

— Хорошо, Джон, прогуляем лошадей, — коротко и довольно сухо ответила Глэдис.

Когда мы подошли к дому, я почувствовал себя в некотором замешательстве, не зная, за что взяться. Дел скопилось множество, но послеобеденные часы я решил провести с Глэдис, а на прогулку мы собирались еще через час-другой. Желание — смутный отголосок ночи — шевельнулось во мне… Глэдис, я видел, тоже не знает, куда себя деть.

Мы перешли в гостиную так, словно я пришел с визитом, совершенно не понимая, чем занять друг друга. Глэдис стояла повернувшись боком к очагу, будто греясь у невидимого пламени.

— Как рисовалось? — спросил я.

— Плохо.

— Жаль.

— Да я особенно и не старалась. — Она почти совсем отвернулась от меня… Значит, тогда, в поле, она солгала без всякой нужды; от неожиданности сердце мое похолодело.

— Но у тебя же было предчувствие, что дело пойдет, разве нет, Глэдис?

— Я знала, что ничего не выйдет.

— В чем же причина?

— Причина?.. Я говорила тебе вчера.

— Что все нереально, как во сне?

— Да… и сон неинтересный. Слишком холодный.

— Со временем желание рисовать вернется.

— Не знаю… Я все выдумала, Джон, никуда я не гожусь.

— Замолчи, Глэдис! Я совершенно с этим не согласен.

— Да и тебе от меня никакой пользы… Сегодня утром я чувствовала себя счастливой, мне было так хорошо. Я шла к реке с самыми радужными мыслями. Ансель, мальчик, его хорошенькая сестричка и две девочки Стейнов болтали по дороге в школу. Они ненадолго задержались возле меня, и мы очень мило, по-дружески поговорили, но, когда они ушли, мне снова стало страшно одиноко — ни единой живой души кругом, только эта бесконечная тишина и плеск воды. Ах!.. Я вернулась домой и плакала, а потом решила написать кузине, но подумала, что будет лучше сделать то, о чем ты просил. И, как видишь, даже успела поработать в поле. Только пользы от меня было немного… Вот мое утро.

— Неужели же все так пусто и неинтересно?

— Конечно нет! Все в порядке.

— Глэдис, если ты опять грустишь, скажи.