В кают-компании было тихо — всего несколько пассажиров. Заметив мой утомленный вид, пришедшая проводить меня Алиса сказала, что за время путешествия я прекрасно отдохну… Но, Бог мой, разве это жизнь, когда человек настолько изнурен, что ему не хватает ночи, чтобы выспаться, чтобы организм мог полностью восстановить силы! В скрывшемся за горизонтом море люди бежали задыхаясь, падали, изнуренные, и вновь вставали, чтобы продолжить бег. Даже просто перейти на шаг там было невозможно.
Я попросил Алису поехать со мной, хотя бы на время, а потом вернуться, но она отказалась, сказав, что какой бы больной и подавленной она иногда ни выглядела, это еще не означало, будто ей не нравится жизнь, которую она ведет. Я сказал маме, что у нее будет в Островитянии свой дом, однако она сослалась на то, что для ее возраста это слишком серьезная перемена, к тому же здесь остаются ее внуки, муж, Филип и Алиса. Отец ответил, что более тоскливой жизни, чем та, которую я описывал, нельзя себе представить. Все они старались казаться довольными, хотя к Америке их привязывали скорее попытки любым образом обмануть себя, выдавая желаемое за действительность. Я ответил, что, так или иначе, мой дом — их дом…
Теперь же, мысленно обращаясь взором к Островитянии, я видел суровую красоту ее бесстрастной природы, представлял нелегкую работу и крепкий сон, вспоминал о друзьях, о покое, который меня окружал, но то, что согревало жизнь, осталось позади.
Корабль тяжело вздрагивал. Поскрипывала дверь. Все напоминало мое возвращение в Америку год тому назад. В моем единственном дорожном сундучке лежали вещи, сшитые для меня Наттаной. Другой поклажи у меня почти не было… Закрыв глаза, я задремал…
Проснувшись, поднялся на палубу. Дул резкий ветер, холодная изморось колола лицо. В Островитянии сейчас сорн, лето…
Потом я прошел на корму и стал смотреть назад. Темнело, но горизонт был еще виден.
Америка же скрылась из глаз.
Когда я вернулся, в кают-компании было пусто. Казалось, на корабле вообще никого нет.
Больше чем когда-либо связанный с Островитянией, я начинал лучше понимать себя. Сомнения, затуманившие мои чувства и смущавшие мои мысли, вдруг рассеялись, словно остались там, в напряженной, слишком сложной для меня сумятице нью-йоркской жизни. Америка отомстила мне тем, что всячески сбивала с толку тогда, когда ясное понимание самого себя было для меня более чем необходимо. Мелочные соображения мешали двигаться вперед. Я желал сейчас не какую-то одну из многих существовавших Глэдис, а ее всю. Ум мой перестал сравнивать и сопоставлять ее качества. Отныне внутренняя раздвоенность кончилась. Обретя цельность, я и Глэдис хотел видеть такой же — цельной в ее совершенстве… Только я и она, не ведающие сомнений, знающие цену друг другу, богатые этим плодотворным сознанием…
Да, так вот, значит, какая она — ания, и как все просто. Стоило лишь почувствовать ее… Окончательно успокоившись, чувствуя себя поистине счастливым, я стал думать, как исправить ошибки, допущенные в пору моих сомнений.
Пароход уносил меня на запад, с каждым мгновением увеличивая расстояние между нами, и самому вернуться было уже невозможно, так же как и отправить послание по воздуху. Придется ждать. По прибытии в Саутгемптон я смогу послать оттуда письмо и каблограмму. Пусть ответ Глэдис на письмо и решит, возвращаться ли мне в Америку, оставаться в Англии или ехать в Островитянию.
Тем же вечером я принялся за послания, стараясь наиболее внятно выразить свои чувства…
Холодные, стеклянисто-зеленые валы вставали, зыбясь на фоне сумрачного, серого неба и едва не переваливаясь через борт. Сидя в темной, уютной кают-компании, в курительной, в собственной каюте, я вынашивал письмо Глэдис, мучительно и радостно обдумывая каждое слово и мечтая об ожидающей нас жизни. Это были уже не бесплодные мечты, как тогда, с Дорной, нет, на сей раз они вполне могли стать реальностью. Мне представлялось поместье на реке Лей — безусловно, более подходящее, не «слишком уникальное» — и Глэдис на фоне пожара осенних красок. Ведь когда мы приедем, в Островитянии будет листопад, по-нашему — осень. Мне виделась Глэдис в коротком платье, ничем не скованная, не боящаяся ни ветра, ни дождя, и мое желание к ней, ровное и глубокое, будет подобно течению полноводной реки.
Письмо ушло тринадцатого января. Получилось оно довольно коротким: я писал о том, почему решил узнать ее мнение раньше, чем обещал, о том, что ожидало ее в Островитянии и как я люблю ее. Лишь в одном отношении я решил не идти на поводу у своего чувства: единственная жизнь, которую я предлагал Глэдис разделить со мной, была жизнь в Островитянии. В Америке мной снова овладели бы сомнения — не столько в нашем счастье, сколько в будущем. Наша общая судьба должна была основываться на чем-то, во что бы я твердо верил. Одновременно я послал каблограмму:
Сомнения позади телеграфируйте согласие на брак, если да возвращаюсь Нью-Йорк или остаюсь здесь противном случае восемнадцатого отбываю Островитянию ждите письма.
Каждый день я ходил справляться в контору телеграфной компании об ответе. Его все не было. Я ломал голову, пытаясь объяснить причины молчания Глэдис то ее внезапной смертью, то тем, что послание мое до нее не дошло; в конце концов, либо она так ни на что и не решилась и ждет письма, либо ответ был послан по неправильному адресу… По моему настоянию компания направила запрос; выяснилось, что телеграмма получена. Поскольку утвердительного ответа от Глэдис не последовало, я заключил, что она отвергает мое предложение и хочет, чтобы я ехал в Островитянию, причины же отказа, не зная о муках моего ожидания, предпочла объяснить в письме.
Однако я продолжал надеяться до последнего, когда же надеяться стало уже не на что, заказал билет на «Грейтон» до Св. Антония. Островитяния была моим прибежищем, как тогда, когда я потерял Дорну, но в глубине души еще теплилась надежда… С разных сторон ко мне протягивалось множество спасительных соломинок, но ни за одну из них я не мог ухватиться. Мешал же мне прежде всего постоянно терзавший меня страх, что я сам лишил себя последнего шанса завоевать сердце Глэдис, поставив ей слишком жесткие условия и отказываясь вернуться. Такова была кара за мою нерешительность в Нью-Йорке.
Шесть дней, выйдя из полосы ветров, плыли мы субтропическими морями и двадцать четвертого прибыли в порт назначения. Оставалась вероятность, правда скорее теоретическая, что послание Глэдис ждет меня здесь. Я справился, опасаясь, что даже уверенность в разочаровании не смягчит боли.
Чиновник в конторе вручил мне зеленый конверт.
Пережитое, еще минуту назад представлявшееся вполне реальным, показалось кошмаром, от которого я внезапно очнулся. Через приоткрытую, выходившую на палубу дверь видна была синяя морская гладь и никогда не виденные раньше дома, белыми точками усеявшие темную зелень холмов. В изменившемся, новом мире они казались мутными и далекими моему расслабленно скользившему по ним взору.
Я вскрыл конверт и прочел:
Телеграмму получила девятнадцатого письмо тоже дошло согласна буду Городе пятнадцатого апреля Глэдис.
Глэдис, уже наполовину ставшая призраком, теперь снова живо и ярко, словно въяве, представилась мне. Ответ был датирован четырьмя днями раньше. Какова бы ни была причина задержки, мысль Глэдис была мне ясна: видя, что не успевает застать меня в Саутгемптоне, она решила, что лучше всего будет, если я продолжу свой путь, она же последует за мной. Никакой иной разумный повод не приходил мне в голову, учитывая, какой долгой покажется ей дорога в одиночестве. Пароход, прибывавший в Город пятнадцатого апреля, шел не со стороны Св. Антония, а со стороны германских колоний. На него можно было пересесть только с борта германского судна, идущего из Бремена или Шербура, к тому же он не заходил в тот порт, где остановился мой корабль… Да и у меня не было возможности вернуться в Европу, чтобы перехватить Глэдис.
