— Я так и не решил, ехать мне или оставаться, — признался я.
Ее ресницы резко, словно с облегчением, взметнулись вверх.
— Надеюсь, что свою анию вы уже нашли, Джон, — сказала девушка. — Я верю в это всем сердцем.
— Надеюсь, что и вы нашли ее, Глэдис… С Дорной мне это не удалось. Я был тогда еще слишком… юным, так я теперь думаю. Была еще одна женщина. Я хотел жениться на ней. Мы дружили, и нас влекло друг к другу. Одно время мы были влюблены. Но потом мы поняли, что это не ания, и расстались.
Глэдис опустила голову.
— У меня нет от вас секретов, — сказал я. — Если я вернусь в Островитянию, наши с нею пути больше не пересекутся… После той истории я что-то потерял, но приобрел гораздо больше.
— Что же? — тихо спросила Глэдис.
— Я понял, что такое красота и то, что мне, американцу, никогда не пришло бы в голову само по себе, — что любовь, страсть это еще вовсе не ания.
— А что вы потеряли?
— Обычно человек предпочитает думать не об этом, а о том, что он сделал все, что мог, ради другого.
— Понимаю… — сказала Глэдис. — Мне нравится ания, — добавила она немного погодя. — Она должна делать этих людей еще лучше.
— Ах, Глэдис! — воскликнул я. — Значит, вы поняли!
Она взглянула на меня, и глаза ее сузились, словно я сделал ей больно.
Настал декабрь, и дядюшка Джозеф уведомил, что хочет поговорить со мной. Из окна его кабинета в узком просвете между небоскребами виднелось море. По голубовато-серой поверхности его, которую рябил ветер, сновали буксиры и паромы. Дядюшка сказал секретарше, чтобы его не беспокоили, и предложил мне сесть. Потом он сам сел за свой стол, напротив меня, и закурил сигару. Я заметил на его лице морщины. Это было лицо старого, усталого, но отнюдь не несчастливого человека.
— Я собираюсь рассказать тебе кое-что о нашем деле, — начал он после многозначительной паузы и не спеша, во всех подробностях описал настоящее и даже будущее компании. Доход, который она приносила, оказался даже больше, чем я полагал.
— Мой отец — твой дед, Джон — был основателем фирмы «Ланг и Кº», — сказал дядюшка. — Она сделала из меня человека, хотя теперь я не завишу от нее. Мне хватает на жизнь и есть что оставить Агнессе и сыну. Так что судьба компании их тоже не очень волнует. У каждого из них своя самостоятельная дорога. Я не хочу, чтобы «Ланг и Кº» умерла вместе со мной. Наверное, это покажется тебе сентиментальным… может быть, так оно и есть. И я хочу, чтобы у сына моего брата тоже был шанс, как когда-то у меня… шанс, который упустил его отец. Я собираюсь взять тебя в партнеры начиная с первого января и передать тебе свою долю. Я хочу, чтобы ты вел дело и дальше, пока оно обеспечивает тебе безбедную жизнь. О большем просить не могу.
Я собирался заговорить, но дядюшка жестом остановил меня:
— Мысль эта пришла мне в голову не только что. Она возникла после того, как мой сын решил стать юристом. Я не заговаривал об этом раньше, потому что хотел, чтобы сначала ты показал себя. Что ж, Джон, ты справился со своей задачей за последний год. Какое-то время я совсем было потерял надежду, но теперь я буду самым счастливым человеком, если смогу передать дела «Ланг и Кº» в твои руки.
Внезапно и с неожиданной ясностью я понял все. Направляя мою судьбу, дядюшка Джозеф сначала дал мне попробовать свои силы в Островитянии. Должность консула была испытанием, которое я не выдержал, тогда он предоставил мне другую возможность. И вот теперь я узнал, что то, чего я желал больше всего на свете, дядюшка собирался дать мне… «Ланг и Кº» была его алией, которую он хотел увековечить. Его собственный сын избрал другой путь. Значит, продолжить дело должен племянник.
— Итак, Джон?.. — спросил дядюшка. В голосе его сквозило волнение…
Если бы я знал о его намерениях, когда отправлялся в Островитянию, все могло обернуться по-иному. Я держался бы так же уверенно, как знатные молодые островитяне. Я совершенно иначе говорил бы с Дорной… Какое горькое разочарование!
— Дядюшка Джозеф!
Он подарил мне Островитянию. Быть может, мне следовало вернуть ему долг, приняв его алию? Островитяния все равно будет жить во мне.
— Наверное, я был чересчур суров, — сказал дядюшка, — так долго держа тебя в неведении…
— Нет, — ответил я, — вы повели себя очень мудро!
— Выходит, я не ошибался, — сказал он с облегчением. — Я рад, что ты воспринял это именно так.
Хоть от одного лишнего сожаления мне следовало его избавить.
— Для меня было бы лучше не знать об этом, дядюшка.
— А теперь, Джон, не пора ли оформить наш уговор? Все необходимые бумаги здесь, передо мной. Я даю тебе третью долю.
Щедрость дядюшки поразила меня. Доход мой соответственно возрастал в шесть раз. С первого января я смогу считать себя преуспевающим бизнесменом… в тридцать лет!
— Мне очень жаль, дядюшка Джозеф, но я хочу навсегда вернуться в Островитянию.
В изумлении дядюшка долго молчал.
— Нет! — сказал он наконец. — Не губи себя! Опомнись!
— Мне больше по душе та жизнь.
— Но что ты будешь там делать?
— Возьму с собой все сбережения и куплю поместье.
— Какой из тебя фермер!
— Вы правы, но я научусь.
— Ты только развалишь хозяйство.
— О нет! У меня не будет недостатка в помощи и совете. Хозяйство в поместье, которое я покупаю, уже налажено.
— Это самоубийство, Джон! А как же твоя семья?
— Вы спрашиваете про родителей?
— Нет, про… твоих будущих детей.
— Им там будет хорошо… и они станут хорошими островитянскими фермерами.
— У тебя там жена? Может быть, дело в этом?
— Нет, дядюшка Джозеф. Там нет женщины, которая связывала бы меня.
— Тогда… эта девушка, здесь, — она не хочет замуж за бизнесмена?
— Нет. У меня нет здесь девушки, и никто не влиял на мое решение.
— Послушай меня, Джон! Это самый ответственный шаг в твоей жизни… важный и для меня тоже. Я настроился взять тебя в фирму. Но теперь я думаю о том, как тебя спасти, о твоем благе. Уехав, ты подпишешь себе смертный приговор. Ты лишишься всякого будущего, всех перспектив… Почему, почему ты хочешь вернуться?
— Потому что та жизнь для меня более полная и счастливая, дядюшка.
— И ты говоришь мне это сейчас! — Он покачал головой.
Мы еще долго говорили, но доводы и с той, и с другой стороны словно падали в пустоту. Дядюшка не уставая взывал к достоинствам здешней жизни, о которой мечтал и для меня. Он так же верил в свою алию и был так же счастлив ею, как любой островитянин.
Чтобы распутать веревку, часто достаточно развязать один узел. Все, что привязывало меня к деловому миру, внезапно утратило силу. Ничто не привлекало меня в той жизни, которую я вел, и ни о чем в ней я не жалел. Напротив, я был полон счастливым нетерпением любовника, который знает, что его возлюбленная ждет его. Никто из родни, по сути, не противился моему отъезду, хотя все умоляли меня остаться. Я понимал, что прощаюсь с ними навсегда, и сердце мое разрывалось от боли.
Что касается Глэдис, то я сознательно избегал ее, боясь, что она может поколебать мое решение и узел вновь затянется. Билет до Саутгемптона на 5 января 1910 года был уже куплен. Под Рождество я навестил родных, встретил с ними Новый год и третьего вернулся в Нью-Йорк. В тот же день я повидался с Глэдис.
Мы встретились в полутемной гостиной. Глэдис была в том же мягкими складками обвивавшем ее красном платье, и смотреть на нее было мучительно.
— Я все гадала, что с вами случилось, — беспечно сказала она. — Наверное, вы были очень заняты.
Она улыбнулась, разомкнув ярко-красные губы, и желание, которому я упрямо противился, стало почти невыносимым.
— Да, я действительно был очень занят, — ответил я. — Готовился к отъезду в Островитянию.
Кровь отхлынула от ее щек, и даже губы, которых мне так хотелось коснуться своими, побелели. Подбородок задрожал, рука поднялась было к груди, но снова упала на колени. Однако она пересилила себя, по-прежнему пристально, твердо глядя мне в глаза. Я тоже не отводил взгляда, словно ничего не замечая.
