Я подал Наттане плащ, она надела его, расправила складки. Я тоже надел плащ и взял ее за руку.
— Разрешите, я поддержу вас, — сказал я. — Тут кругом много всего набросано, вы можете оступиться.
Маленькая, пухлая, но крепкая ладонь лежала в моей, почти не противясь.
В воздухе еще мерцал рассеянный свет. Редкие снежинки кружились в воздухе. Наттана темной фигурой застыла на пороге, пока я закрывал тяжелую дверь.
Послышался слабый вздох.
— Вы не прочь прогуляться немного? — предложил я.
— Да, — раздался тонкий голосок.
Мы пошли к мосту. Вода глянцевито поблескивала, переливаясь через край плотины, но темнота скрадывала движение потока, и только гулкий плеск доносился до нас, и брызги влажно оседали на щеках.
Наттана шла медленно — темное пятно в белом мерцании снегопада; мягкий и холодный снег доходил до лодыжек. Мы шли по дороге, которая вилась между обступавшими ее черной стеной деревьями. Снежинки то и дело мягко обжигали лицо, тут же тая. Небо вверху было мутно, однако сквозь млечную его белизну мелькали то здесь, то там черные тени пролетавших птиц. Все вокруг застыло в тишине, нарушаемой лишь далеким, ровным урчанием воды…
И все же было как-то невесело, и мы повернули к дому.
Исла Файн с братом уже вернулись, когда мы с Наттаной вошли, оставив за дверью сырую, вьюжную ночь. Они выехали из Города вчера рано утром и за день успели миновать Ривс по дороге в Тиндалу с тем, чтобы сегодня, 22 июня, прибыть в усадьбу с наступлением темноты.
Тем же вечером в гостиной они рассказывали о последних политических событиях. Наттана сидела, как всегда, в непринужденной позе, легко перекинув ногу на ногу и упершись носком в пол. Она шила в свете стоявшей рядом лампы. Свет заставлял вспыхивать волосы на ее слегка склоненной голове то рыжиной, то золотом. Юное, здоровое существо с девичьими косами и голыми, не прикрытыми чулками коленками. Удивительно, но столько мыслей, знаний и сообразительности крылось в этой маленькой головке. Эк сказал, что ей еще далеко до взрослой женщины. Ей исполнилось двадцать два, а мне через три дня стукнет двадцать восемь. Пожалуй, никогда еще Наттана не вызывала во мне столь нежных чувств.
Исла Файн с братом сидели на развернутых к огню скамейках с высокими спинками, Мара — ближе к мужу, я — рядом с лордом Файном. Часто случалось нам сиживать так. Наттана, блестя любопытными глазами, расположилась чуть поодаль.
Лицо Ислы Файна раз от раза казалось мне все темнее, а шапка седых волос все гуще и белоснежней. По сравнению с лордом его брат выглядел обманчивым зеркальным отражением.
На следующий день после того, как мы покинули столицу, Совет был окончательно распущен. Собрание, самое важное за последние шестьдесят лет, оказалось коротким. Исла Файн сказал, что, сколь ни ответственны были принимаемые решения, он не верил в способность любой ассамблеи достаточно мудро решить вопрос. Он сожалел, что малой горстке людей дана возможность определять будущее масс. Назначение Совета, как и в старину, должно было сводиться к попыткам улаживать серьезные противоречия между небольшими группами и отдельными гражданами. При идеальном устройстве общества национального вопроса не будет вообще.
Но, продолжал он, с другой стороны, следовало признать, хотим мы того или нет, что Совету не удалось на этот раз разрешить конфликт. Голоса отдельных людей и целых родов впервые прозвучали весомо, во многом благодаря опросу, устроенному Дорнами. Вольно или невольно члены Совета отразили мнение каждого отдельного человека. Чувства и желания людей, как вода в половодье, захлестнули, смяли абстрактные интересы нации, которые лорд Мора хотел поставить превыше всего. Дорны оказались ближе к истине. Что до последствий, возможно, лорд Мора и был более мудр, но, по мнению лорда Файна, сколь бы великой и дальновидной личностью ни был Мора, в душе он отличался от большинства своих соотечественников. Многие поколения семьи Моров жили согласно своей особой традиции. Причем если на Западе традиция эта обычно доминировала, то в Островитянии ей удалось возобладать лишь ненадолго. «Но одно и вправду мы выяснили, — продолжал лорд, — а именно то, что мы не хотим быть нацией. Страх превратиться в малую частицу большого целого воздействовал на многие умы. Наверное, мы не похожи на остальных. Чувство стадности в нас слабее, чем чувство индивидуального, как если бы мы произошли от животных, ведущих одинокий образ жизни, а не стремящихся сбиться в стадо».
Меня охватило изумление: ведь островитяне мыслили едва ли не в терминах Дарвина, открывшего свою теорию эволюции совсем недавно. Просочились ли слухи о ней в их страну или же островитяне дошли до нее свободным размышлением, которому не ставили препон разноречивые религиозные и иные догмы?
Но Мора мог оказаться и прав, продолжал Исла Файн. С его точки зрения, Островитянии угрожала реальная опасность. Самым важным событием, помимо голосования, был представленный графом Биббербахом документ о том, что восстановление приграничных гарнизонов его страна воспримет как недружественный акт. Пожалуй, это будет самой серьезной проблемой, с которой придется столкнуться правительству Дорнов. Положение усугубляется тем, что теперь немцы не были заинтересованы исполнять свои обязательства, иными словами — патрулировать островитянские границы. Не менее трудноразрешимым представлялся вопрос о передаче Феррина в международное пользование, вопрос, к которому дипломаты неминуемо вернутся.
— Скажите, Файн, — неожиданно проговорила Наттана, — что, чернокожие снова начнут совершать набеги?
— Тут все сплошные загадки, Хиса, — подумав, отвечал лорд, — но в целом, думаю, риск увеличился.
— А какая усадьба безопаснее — Верхняя или Нижняя?
— Верхняя ближе к ущелью Лор, Хиса.
Наттана еле заметно вздрогнула, и я вздрогнул — ее страхи с новой силой сообщились мне.
На следующее утро Наттана уселась за шитье, а я пошел на мельницу закончить свои дела там. С наступлением дня становилось холоднее, от мороза воздух стал суше, и все же температура не опустилась до той отметки, когда механизм мельницы останавливается, что, как мне говорили, бывает. Работалось легко и приятно, ведь я знал, что в полдень придет Наттана. Робость и нетерпение заставляли сердце биться чаще обычного.
Чуть позже подошел Файн-младший, и какое-то время мы орудовали с досками, брусьями и горбылями вместе. Потом поговорили о будущей работе. Починка изгородей зимой вряд ли могла стать постоянным занятием. Быть может, я хочу поучиться кровельному делу или мастерству каменщика? На его памяти крыши амбаров не перекрывали, и кое-где черепица дала течь. В такой же починке нуждались мастерские и мельница. Частью работа эта была на свежем воздухе, частью — в помещении; главное, чтобы не было сильных морозов, когда замерзнет раствор. С облегчением я понял, что дело мне уже почти подыскали.
Наконец настал полдень. За ленчем никто не расспрашивал о наших планах, и не было нужды рассказывать хозяевам, что мы сговорились с Наттаной выдумать себе какое-нибудь досужее занятие.
Наттана играла роль, в чем-то схожую с той, что выпала Дорне у Ронанов, — молодой гостьи, горящей желанием помочь пожилой хозяйке. Бодвина, тетя Бóдвина, была единственной служанкой в доме и, хотя Мара часто готовила сама, постоянно прислуживала за столом и мыла посуду, Наттана решила, что ей следует делать то же. Я вышел подождать ее в гостиную, вспоминая Дорну в доме у Ронанов. Чудесное свечение скрылось за темной горой. Я успел повзрослеть, стал не таким восторженным, и сердце мое билось ровнее. Жизнь у Файнов была обычной повседневной жизнью, такой знакомой и родной теперь.
И вот вошла Наттана и села на одну из скамей, откинув голову на высокую спинку, словно устала. Черты ее в профиль были очаровательны — гармоничные, точеные, в фас лицо у нее было более заурядное. За профилем крылось как бы нечто неуловимое и уникальное; обращенное к вам, лицо ее было таким же, как и у любой другой девушки.
