— Да, Наттана, но это не так мало, как вам кажется, ведь мы были любовниками.

Она залилась румянцем. Потом пожала плечами и усмехнулась.

— У вас кто-то есть, Наттана?

Она вздрогнула:

— А вам зачем знать? Что это вам даст? Моя ания не переросла в любопытство, как у вас. Мы свободны, а быть свободным — значит делать то, что человеку нравится. Если ваш вопрос был всего лишь дружеским…

— Да!

— Я ничего не собираюсь вам говорить.

— Нет, скажите! У вас кто-то появился?

— Нет! — яростно крикнула она. — И вряд ли будет, уж я-то лучше себя знаю. Раньше я думала — я другая, мне не хотелось допускать до себя мужчин слишком близко. Мне хотелось другого — жить дома, работать. Благодаря вам я впервые представила себе, что такое замужество и ания. Я собираюсь поехать домой, уладить дела с отцом… и поселиться там одной.

— Неужели из-за меня вы никогда не выйдете замуж, Наттана? Если так, то…

— Из-за вас? Конечно нет! Но у меня словно открылись глаза. Мне полюбилась мысль о том, чтобы жить скромно, одной и много работать. И вот именно из-за вас я так привязалась к своей работе!

— В вашем характере есть что-то от вашего отца.

— Да… мне близки некоторые из его идей, но у меня на то свои причины. Мне не нужны второсортные отношения с мужчинами.

— А то, что было у нас, вы считаете тоже второсортным?

— Конечно, иначе бы мы поженились.

— Не смейте так говорить, Наттана!

— Чувства каждого из нас к другому вовсе не второго сорта. Не путайте разные вещи, Джонланг!

— Мне противна мысль о том, что наша любовь была фальшью.

— Мне тоже! — воскликнула Наттана. — Поэтому не будем! Подумаем лучше о том, что у нас есть сейчас, о том, что нас ждет в будущем, о том, каким вы станете, и о том, чем буду заниматься я.

Тележку то и дело подбрасывало, неплотно закрепленные борта грохотали. В теплом сухом воздухе стояли облака пыли, и сильно пахло лошадиным потом. Острые, высокие, белоснежные вершины холодно вздымались к небу. Перед нами над дорогой стелилась желтая дымка, оставленная передними тележками, скрывшимися из виду на спуске.

Сам жаркий солнечный свет, казалось, был пропитан сладострастным влечением, но в то же время я чувствовал, как с каждым мгновением отдаляюсь от Наттаны, как рвется связь между нами.

Долгое время мы ехали молча, пыльные, прокаленные солнцем. Пять тележек медленно продвигались вперед: даже не нагруженные, они были тяжелыми. На полпути мы остановились у ручья, напоили лошадей и напились сами, перебросившись парой слов. На какое-то время мы — семеро мужчин и одна женщина — почувствовали себя друзьями, и было приятно сознавать, что мы делаем одно, общее, дело, но стоило нам снова рассесться по своим тележкам, и каждый вновь погрузился в заботившие его мысли, и разговоры у путешественников снова пошли разные.

За время работы Наттана успела загореть. В жарких лучах солнца лицо ее горело, а в местах, не покрытых коричневым слоем загара, кожа по-прежнему оставалась нежно-розовой. Я любил каждую выемку, каждую выпуклость этого скрытого одеждой тела и при этом изо всех сил старался думать о Наттане как о друге, как о симпатичной попутчице, оказавшейся со мной в одной тележке в этот жаркий полдень. Я рассказывал о том, как поеду домой, что буду там делать, но, поскольку та сокровенная теплота, которая соединяла нас, исчезла, разговор получался вялый и скучный. Наттана тоже поделилась своими планами: она уезжала домой. Лорд Хис уже знал о нашей истории, но все же разрешил дочке вернуться.

— Вы перед ним чисты, — сказала Наттана. — Он знает, что вы предлагали мне стать вашей женой, но что я отказала вам. Он считает дурной, порочной меня. Не знаю, какого приема ждать, но думаю, когда он узнает, что мы сами решили прервать наши отношения, он поймет, что бессилен.

Потом, оживившись, блестя глазами, она рассказала о новых вещах, которые собиралась ткать…

С большой дороги мы свернули на проселочную (слегка поднимаясь, она вела к холмам) и скоро достигли карьера. Плиты лежали уже обтесанные Нэзеном и другими каменотесами еще до того, как начали крыть кровлю. Каждую можно было поднять только вдвоем. Погрузка оказалась далеко не легким делом, и вскоре все были мокрыми от пота, тяжело дышали, и очень хотелось пить.

Наттана сходила к пруду и принесла воды. Она была очень хороша: гибкий стан, изящно изогнувшийся под тяжестью ведра, свободная рука на отлете, раскрасневшееся улыбающееся лицо, белоснежные зубы и рыжие волосы на фоне голубовато-серых стен карьера и пронзительной небесной синевы. Она смешала нам питье из воды и сухого вина с кислинкой, и мы принялись жадно утолять жажду.

Наш караван направился обратно в прежнем порядке, только теперь Наттана передала мне вожжи, сказав, что мне следует учиться править по-островитянски на тот случай, если я вернусь и у меня будет собственная усадьба.

Мы поговорили об этой предполагаемой усадьбе, и мне было приятно сообщить Наттане, что таковая не фантазия, а достаточно реальна. Я рассказал, что говорила мне Дорна о двух других родовых поместьях.

— Вы недавно виделись с Дорной? — спросила Наттана как можно более безразличным тоном.

— Я гостил несколько дней у нее с Тором.

— Во Фрайсе?

— Да.

— Я всегда была второй, не так ли? — спросила она, немного помолчав.

Что мне оставалось сказать?

— Отвечайте честно, Джонланг. Теперь мне уже не будет больно. Я всегда прекрасно это знала.

— В каждой из вас есть то, что никогда не будет у другой, — ответил я.

— Но вы дали мне то, что не дали ей. Это по-прежнему так?

— Да, Наттана, и даже в гораздо более глубоком смысле… не просто потому, что был вашим любовником.

Она задумалась.

— Хотелось бы верить, — сказала она наконец, — что я лучше понимаю вас.

— С вами мне всегда все было яснее, Наттана.

— Мне так было легче… я заботилась только о вас. И все же я думала, что больше подхожу такому мужчине, как вы. А как вам кажется: я лучше понимала вас?

— Да, Наттана.

— Правда, Джонланг?

Нелегко мне было хоть в чем-то ее убедить, и даже под конец она сказала:

— Вы желали ее больше, чем меня.

— Но это кончилось.

— И ваша ания тоже, Джонланг?

— Я уже не в ее власти.

— Вы уверены? Я слишком многое понимала, чтобы надеяться, что ания, которую вы испытывали ко мне, окажется сильнее вашей ании к Дорне. Для того, кто уже несет в себе анию, ания к другому — всего лишь временное забвение… Порою мне было тяжело сознавать это.

— Но вы могли стать моей женой вопреки Дорне?

— Нет, хотя чувства наши были разными… Но спасибо вам и за то, что вы снова предложили мне выйти за вас, повидавшись с нею!

— Да, и я повторяю свое предложение теперь, когда вы знаете, что между мной и нею все кончено.

Наттана коротко, удивленно рассмеялась:

— Это ничего не меняет. Я никогда не выйду за вас.

Нагруженная тяжелыми плитами тележка двигалась не быстрее пешехода. Солнце у нас за спиной клонилось к закату, но воздух словно застыл, сухой и жаркий. Липкий пот покрывал тело; я очень устал. Сейчас я почти не думал о Наттане. Внутренне я уже перенесся к ожидавшему меня Дорну, к морской прохладе Острова и представлял наш разговор о моем будущем.

Прошло немало времени, прежде чем я снова взглянул на Наттану. Она сидела устало расслабившись, сложив руки на коленях, раскачиваясь в такт толчкам тележки. Сейчас ее трудно было назвать красавицей, но я знал ее с ног до головы, она была близка, дорога, желанна.

— Никак не отделаться от ощущения, что вы принадлежите мне и только мне, Наттана.

— Ощущения? — переспросила она. — Когда же мы и вправду покончим с ним?

— Ну, нам не так уж часто придется видеться.

— Семья… работа… или и то и другое, — вяло ответила она, — пока наконец совсем не забудем друг друга.