— Я, право, не знаю, зачем я все это говорил вам, — сказал он извиняющимся тоном. — Надеюсь, я не мешал вашим мыслям?
— Я сейчас ни о чем не могу думать, — неожиданно заявил Лингард, — Я только чувствовал, что тон ваш дружеский, а все остальное…
— Как-нибудь надо скоротать такую ночь. Даже звезды как — то медленно движутся. Говорят, когда люди утопают, они вспоминают все свое прошлое. Так вот и сейчас со мной: я рассказывал вам то, что сам испытал. Надеюсь, вы меня извините. Все это сводится вот к чему: мы естественно тянемся к месяцу, но нам пришлось бы очень плохо, если бы мы его поймали. Ибо что мы стали бы делать с месяцем? Я говорю о нас, о простых смертных.
Когда д'Алькасер кончил, Лингард некоторое время сохранял свою прежнюю позу, потом отнял руки от колен, встал и ушел. Д'Алькасер со спокойным интересом провожал глазами эту большую неясную фигуру, пока она не исчезла около лесного великана, росшего в самой середине ограды. Двор Белараба утопал в густой мгле. Угли костров превратились в золу, и только кое-где тлели еще слабые искры. Спящие люди почти не выделялись на земле, на которой они спали, положив оружие рядом с собой на циновки. Вдруг рядом с д'Алькасером появилась миссис Треверс. Д'Алькасер встал.
— Мартин спит, — сказала она тоном, который казался таким же загадочно-спокойным, как сама ночь.
— Весь мир спит, — отозвался д'Алькасер так тихо, что она едва могла уловить его слова. — Не спим только вы, да я, да еще третий, который ушел от меня неведомо куда.
— Он был с вами? Куда он ушел?
— Должно быть, туда, где всего темнее, — тихо сказал д'Алькасер, — Идти его искать — бесполезно. Но если вы прислушаетесь, вы, может быть, услышите неподалеку его шаги.
— Что он говорил вам? — едва выговорила миссис Треверс.
— Я его ни о чем не спрашивал. Я только знаю, что с ним стряслось что-то такое, что совершенно лишило его возможности думать… Я сейчас, пожалуй, направлюсь в хижину к дону Мартину, а то надо, чтобы кто-нибудь был около него, когда он проснется.
Миссис Треверс осталась одна и, затая дыхание, со страхом прислушивалась, не раздадутся ли среди ночи эти одинокие шаги. Нет. Ничего. Ни единого звука. Только ночь стала словно еще темнее. Как будто чьи-то шаги… «Куда бы спрятаться?» — подумала она. Но не тронулась с места.
Оставив д'Алькасера, Лингард пошел между костров и скоро очутился под большим деревом, тем самым, под которым стоял Даман во время великого совещания, когда белые пленники были на определенных условиях возвращены Лингарду. Лингард прошел сквозь глубокую тень, отбрасываемую широкими ветвями этого единственного свидетеля той седой старины, когда на этом берегу, защищаемом отмелями, и у этой лагуны, окруженной джунглями, не проходил ни один человек. В тишине ночи, не шелестя огромными ветвями, старый великан видел, как беспокойный человек миновал его черную тень и вышел на открытое пространство, под свет звезд.
В этой отдаленной части двора было только несколько часовых. Сами невидимые, они заметили, как белая фигура Лингарда стала ходить взад и вперед. Они отлично знали, кто это. Это был великий белый человек. Очень великий, очень богатый человек; владелец огнестрельного оружия, который мог давать ценные дары и наносить смертоносные удары, который был другом их властителя и врагом их врагов, которого они видали несколько лет кряду и который все же оставался для них таинственным существом. Стоя на своих постах и прижавшись к бревнам бойниц, они время от времени бросали на него взгляды и обменивались друг с другом тихими замечаниями.
Лингарду могло казаться, что он один. Он перестал ощущать мир. То, что он сказал д'Алькасеру, была совершенная правда. У него не было ни единой мысли в голове. Он находился в состоянии человека, которому удалось заглянуть в ворота рая и которого это видение сделало слепым ко всему земному. Чувство его было так велико, что даже в себе самом он замечал только то, что относилось к его видению, подымающему и освящающему, а может быть, принижающему и обрекающему на гибель. Каждая случайная мысль, каждое мимолетное ощущение казалось профанацией этого несравненного воспоминания. Он не мог этого выносить.
Когда он попытался, после прихода миссис Треверс, возобновить свои переговоры с Беларабом, он увидел, что не в силах говорить. Ему хватило самообладания только настолько, чтобы положить пристойный конец свиданию. Он указал на поздний час, — самый неосновательный довод для народа, не дорожащего временем и ведущего свою жизнь, не справляясь с часами. Лингард даже вряд ли сознавал, что он говорит и делает. Когда он вышел, все онемели от изумления: так велика была происшедшая в нем перемена. Долгое время в большом приемном зале Белараба царило подозрительное молчание, пока вождь жестом и двумя-тремя словами не подал всем знак удалиться.
Подперев подбородок рукой, в позе Сивиллы, читающей будущее в пламени гаснущих углей, миссис Треверс слышала, как приближаются к ней эти шаги, рождавшие в ее душе тревогу, раскаяние и надежду. Шаги остановились около нее.
— Где вы были все это время? — спросила она, не оглядываясь.
— Не знаю, — отвечал Лингард. Он говорил сущую правду: он не знал. С тех пор как он выпустил эту женщину из своих объятий, все мысли в его голове спутались и перемешались. События, дела, предметы — все это куда-то ускользнуло, стало ненужным и безразличным. Оскорбленный и изумленный Белараб, д'Алькасер с его участливым и дружеским голосом, спящие и бодрствующие, взбудораженный поселок и грозящий опасностями берег как бы провалились в пропасть презрительного безразличия. Может быть, они и существовали. Может быть, они ждали его решения. Ну, что же, пусть ждут; пусть все ждет до завтра или до конца времен, который может наступить хоть сейчас. Но, во всяком случае, до завтра.
— Я знаю только одно, — продолжал он с такой выразительностью, что миссис Треверс подняла голову, — я знаю, что куда бы я ни пошел, я возьму вас с собой, — прижав к груди.
Тонкий слух миссис Треверс уловил в этих словах сдержанный восторг, страсть и смутный страх. Связанное с ними физическое воспоминание было так свежо в ее памяти, дышало такой внутренней правдой, что она невольно прошептала, точно во сне:
— Вы, должно быть, собирались задушить меня?
— Я не мог бы этого сделать, — отвечал он тем же тоном. — Вы слишком сильны. И разве я был груб? Я не хотел быть грубым. Мне часто говорили, что я не знаю своей собственной силы. Вы, по-видимому, не могли пробраться в это отверстие, и потому я схватил вас за плечи и вытащил совсем легко. Тогда мне вдруг пришло в голову: «Теперь я должен удостовериться!»
Он остановился, точно у него перехватило дыхание.
Миссис Треверс не смела шевельнуться. Все еще сохраняя позу человека, ищущего скрытую истину, она пробормотала:
— Удостовериться?
— Да, теперь я знаю наверняка. Вы здесь, здесь! Раньше я не мог сказать этого наверное.
— Не могли сказать? — спросила она.
— Нет, не мог.
— Значит, вы искали действительности?
Как бы говоря с самим собой, он опять повторил:
— А теперь я знаю наверняка.
Ее одетая в сандалию нога, розоватая в пламени костра, чувствовала теплоту тлеющих углей. Теплая ночь окутывала все ее тело. Все еще находясь под обаянием его силы, миссис Треверс отдалась минутному чувству покоя, нежного, как ночь, ясного, как звезды. «Что за прозрачная душа», — подумала она.
— Вы знаете, — продолжал Лингард после небольшой паузы, — я всегда верил в вас. Вы это знаете. Ну, так вот, я никогда не верил в вас так, как верю сейчас, когда вы сидите здесь и вас даже не видно в темноте.
Ей пришло в голову, что она никогда еще не слушала голоса, который бы ей так нравился, за исключением одного. Но то был голос великого актера; а этот человек был только самим собой. Он убеждал, он волновал, он успокаивал крывшейся в нем внутренней правдой. Он хотел удостовериться и, очевидно, удостоверился; и, слишком устав, чтобы противиться прихотям своих мыслей, миссис Треверс подумала полушутливо, что, очевидно, он не разочаровался. Она думала: «Он верит в меня! Какие удивительные слова. Единственного человека, который в меня поверил, я нашла здесь! Он верит в меня больше, чем в самого себя!» Внезапные угрызения совести вывели ее из спокойствия, и она воскликнула:
