— Видели вы Тома, Короля Тома? Он был там? Я хочу сказать, в ту минуту, как я позвала его? У трапа был свет. Он был на палубе?
— Нет, в лодке.
— Уже в лодке! Но можно было меня услышать с лодки? Вы говорите, что весь корабль меня слышал, но до этого мне дела нет. Мне важно, слышал ли меня он.
— Значит, вам Тома было нужно? — небрежно спросил Иоргенсон.
— Можете вы мне ответить или нет? — сердито вскричала миссис Треверс.
— Том был занят. Он не в бирюльки играл. В это время лодка отваливала, — сказал Иоргенсон с таким видом, точно он размышлял вслух.
— Значит, вы не хотите мне сказать? — прямо и нисколько не смущаясь допытывалась миссис Треверс. Она не стеснялась Иоргенсона и вообще в эту минуту не стеснялась никого и ничего. А Иоргенсон продолжал размышлять вслух:
— С сегодняшнего дня ему, наверное, будет много работы, и мне тоже.
Миссис Треверс готова была схватить за плечи этот призрак с мертвенным голосом и трясти его, пока он не запросит пощады. Вдруг ее белые руки бессильно повисли вдоль тела.
— Я этого никогда, никогда не узнаю, — прошептала она про себя.
Чувствуя невыносимое унижение и в то же время горя нестерпимым желанием узнать, она опустила глаза, как бы закутала лицо. Так далеко от всего окружающего было ее сознание, что ни один звук не долетал до нее. Но когда она подняла глаза, Иоргенсона уже не было.
С секунду его фигура, вся темная на фоне ярко освещенной двери, оставалась на месте и потом сразу исчезла, точно поглощенная горячим пламенем.
Над Берегом Убежища встало солнце.
Когда миссис Треверс с широко открытыми и покрасневшими от бессонницы глазами вышла на палубу, у нее был такой вид, точно она скинула с себя покрывало. Ее взгляд, не тревожимый ослепительным солнечным светом, впивался в самое сердце вещей, вызывавших в ее душе — уже сколько дней подряд! — мучительную тревогу и страстное нетерпение. Лагуна, берег, формы и цвета предметов больше, чем когда-либо, походили на огромный, ярко разрисованный занавес, скрывавший игру чьих-то необъяснимых жизней. Она затенила глаза рукой. На берегу бухты двигались темные точки человеческих фигур, за которыми, окруженные оградой, виднелись коньки крыш и верхушки пальм. Дальше яркой звездой сиял белый резной коралл на крыше мечети. Религия и политика, вечно политика! Налево, перед оградой Тенги, давешний костер превратился в темный столб дыма. У ограды росли высокие деревья, загораживавшие вид, и потому нельзя было разглядеть, кончилось ночное совещание или нет. Но там и сям двигались какие-то неясные фигуры. Миссис Треверс пыталась вообразить их себе: Дамана, верховного вождя морских разбойников, с мстительным сердцем и глазами газели; Сентота, мрачного фанатика в огромном тюрбане, и того, другого, святого, повязанного только узким поясом и с посыпанными пеплом волосами; наконец, Тенгу, о котором она так много слышала, — толстого* добродушного, хитрого, готового на кровопролитие ради своих честолюбивых планов и | уже настолько осмелевшего, что он показывался, говорят, у самой ограды Белараба под желтым зонтиком — символом верховной власти.
Теперь все эти вещи были реальностью; они не казались ей I только блестящим, варварски роскошным зрелищем, кем-то уготованным для ее глаз. Она уже не подвергала сомнению подлинность всего этого, но жизнь эта не доходила до ее души, как не доходит до души глубина моря, покрытого мирной сверкающей рябью или бурно катящего серые пенящиеся волны. Ее глаза боязливо и недоверчиво блуждали по далеким пространствам, пока вдруг не наткнулись на пустую «клетку» с разбросанными вещами, неприбранной постелью, брошенной на полу подушкой и повешенной над столом лампой, все еще горевшей тусклым желтым светом, похожим на маленький лоскут материи. Все это показалось ей грязным и давно заброшенным, пустой и праздной фантазией. Но Иоргенсон, сидевший прямо на палубе, не был празден. Правда, его занятие тоже казалось фантастическим и таким ребяческим, что у нее упало сердце при виде того, насколько он поглощен им. Перед ним были разложены обрывки тонкой и грязной на вид веревки, разной длины, от нескольких дюймов до фута. Он (идиот мог бы так забавляться) поджег их с одного конца. Они очень ярко тлели, иногда потрескивая, и в тихом воздухе от них вились вверх тонкие параллельные струйки дыма, закручивавшиеся на концах. Иоргенсон был всецело поглощен этой забавой. Он, очевидно, окончательно рехнулся.
В одной руке он держал часы. Рядом с ним лежал листок бумаги и обломок карандаша. Миссис Треверс была уверена, что он ее не видит и не слышит. I; — Капитан Иоргенсон, вы, несомненно, думаете…
Он махнул ей обломком карандаша. Он не хотел, чтобы прерывали его странное занятие. Со своими обрывками веревок он играл очень серьезно, р — Я зажег их все одновременно, — бормотал он, глядя на циферблат часов. Самая короткая веревка догорела и погасла. Иоргенсон поспешно сделал какую-то отметку и замер на месте.
Миссис Треверс тупо смотрела на него, думая о том, что все бесполезно. Он продолжал внимательно наблюдать за остальны ми струйками дыма, завивавшимися спиралями и медленно таявшими в воздухе.
— Что вы делаете? — тоскливо спросила миссис Треверс.
— Выверяю скорость сгорания… Предосторожность.
Никогда еще миссис Треверс не видала его столь мало замогильным. Он проявлял человеческую слабость. Он сердился на ее непрошеное появление. Внимание его было так поглощено струйками дыма и циферблатом часов, что внезапно раздавшиеся ружейные выстрелы, впервые за много дней нарушившие тишину лагуны и обманчивое спокойствие берега, не оказали на него никакого впечатления. Он даже не поднял головы, а только слегка покачнул ею. Миссис Треверс смотрела на облачка белого дыма, подымавшиеся над оградой Белараба. Выстрелы смолкли, и только гулкое эхо их, точно протяжный вздох, разносилось над лагуной.
— Что это такое? — воскликнула миссис Треверс.
— Белараб вернулся, — объяснил Иоргенсон.
Последняя струйка дыма исчезла, и Иоргенсон встал. Он теперь потерял всякий интерес к часам и, небрежно сунув их в карман вместе с клочком бумаги и обломком карандаша, возвратился к своей отрешенности от мира. Тем не менее он подошел к борту и соблаговолил бросить взгляд на укрепление Белараба.
— Да, он вернулся, — повторил тихо Иоргенсон.
— Но что теперь будет? Что делать? — воскликнула миссис Треверс.
— Я-то знаю, что делать, — проворчал он, как бы рассуждая с самим собой.
— Вы очень счастливы, — с горечью произнесла миссис Треверс.
Ей казалось, что она брошена всеми. Противоположный берег лагуны опять стал походить на разрисованный занавес, который никогда не подымается и никогда не раскроет правды, скрытой за его ослепительной и бездушной роскошью. Ей представилось, что она навеки распростилась со всеми ими: с д'Алькасером, с мужем, с Лингардом. Все они ушли за занавес и исчезли навсегда. Из всех белых людей остался один только Иоргенсон, столь основательно покончивший с жизнью, что одно его присутствие отнимало у бытия всю напряженность, всю загадочность, не оставляя ничего, кроме ужасной, отвратительной бессмысленности. Миссис Треверс не могла больше выносить. Едва подавляя возмущение, она вскричала:
— Вы замечаете, капитан Иоргенсон, что я жива?
Он повернул к ней глаза, холодные, стеклянные, жуткие. Она чуть не ушла; но в них вдруг засветилась искра минутного оживления.
— Я хочу поехать к ним. Я хочу на берег, — твердо сказала ' она. — Туда! — Ее обнаженная рука указала на лагуну. Оживившийся взгляд Иоргенсона скользнул по белой коже ее пальцев и потерялся в пространстве.
— Нет лодки, — пробормотал Иоргенсон.
— Должен быть челнок. Я знаю, что у вас есть челнок. Он мне нужен!
Она сделала шаг вперед, требующая, приказывающая, стараясь сосредоточить в своем взгляде всю силу воли, сознание своего права располагать собою и требование, чтобы ей повиновались до последнего мига ее жизни. Все было напрасно. Иоргенсон не двинул ни одним мускулом.
