Д'Алькасера можно было бы заподозрить в чем угодно, только не в невежестве или глупости. Ничего определенного он, конечно, не мог узнать, не мог даже уяснить себе голые факты, но в течение этих нескольких дней он, должно быть, смутно учуял положение. Он был острым и проницательным наблюдателем, несмотря на всю свою изолированность от жизни, — изолированность, впрочем, совершенно иного порядка, чем бесстрастная отрешенность Иоргенсона. Миссис Треверс очень хотелось разделить с д'Алькасером бремя (ибо это было бремя), возложенное на нее рассказами Лингарда. Ведь она не вызывала Лингарда на откровенность, да и сам Лингард не обязал ее хранить рассказанное в тайне. Таких обязательств даже не подразумевалось. Он не говорил ей, что она — единственный человек, которому он желал бы поведать свою историю.

Он только сказал, что она единственный человек, которому он сам мог рассказать все это, ибо никто другой не смог бы вызвать его на откровенность. Смысл его слов был только таков. Ее бы очень облегчило, если бы она передала эту историю д'Алькасеру и таким образом вышла из того романтического мира, где она оказалась запертой один на один с Лингардом. Кроме того, и свою ответственность она разделила бы с другим, понимающим, человеком. Тем не менее она почему-то была не в силах на это решиться, словно боясь, что, разговаривая с д'Алькасером о Лингарде, она выдаст свой внутренний мир. Это было чувство смутного беспокойства, настолько, однако, сильное, что она испытывала его даже тогда, когда говорила с Лингардом при д'Алькасере. Дело, конечно, не в том, что д'Алькасер позволял бы себе пристально смотреть на них или хотя бы украдкой бросать на них взгляд. Но он, может быть, намеренно отворачивался, — да, это было бы еще оскорбительнее.

«Я просто глупа», — прошептала про себя миссис Треверс с глубоким, спокойным убеждением. Но, прежде чем выйти на палубу, она подождала, пока шаги двух собеседников остановились у рубки, потом разошлись в разные стороны и замерли. Она вышла немного спустя после того, как на палубу прошел мистер Треверс.

На всем внешнем мире лежала печать ясного спокойствия, точно намеренно подчеркивавшего хаос людских столкновений. Мистер Треверс удалился с палубы в клетку, где он и в самом деле походил на пленника и вообще казался совсем не на своем месте. Д'Алькасер тоже ушел туда, но хранил независимый вид. Это не было позированием. Как и мистер Треверс, он сидел в плетеном кресле, приняв почти такую же позу; но в этой позе чувствовалось что-то совсем другое, не вязавшееся с мыслью о плене. Да и, кроме того, д'Алькасер никогда и нигде не казался не на своем месте.

Чтобы подольше сохранить свои европейские башмаки, миссис Треверс надела пару кожаных сандалий, извлеченных из того же матросского сундука. Она прикрепила их к ступням, но при ходьбе они все же стучали о палубу. Эта часть костюма казалась ей наиболее экзотической. Ей пришлось несколько изменить свою обычную походку, и теперь она ходила быстрыми, короткими шагами, вроде Иммады. «Помимо всего прочего, я еще отнимаю у девушки ее платье», — подумала она. Она уже знала, что девушка такого высокого ранга, как Иммада, не стала бы носить платье, которое носила другая.

Услышав легкий стук сандалий миссис Треверс, д'Алькасер оглянулся назад, но сейчас же повернул голову обратно. Миссис Треверс облокотилась о поручень, подперла голову рукой и стала бесцельно смотреть на спокойную поверхность лагуны.

Она стояла спиной к клетке, к передней части палубы и к полосе ближнего леса. Огромные стволы деревьев высились темными неправильными колоннами, перевитыми стеблями вьющихся растений. Погруженный в сумрак лес был так близко от берега, что, склонясь за борт, она могла видеть в хрустальной глади воды его темные опрокинутые отражения, четко выделявшиеся на фоне отраженного синего неба. Это было похоже на синюю бездну, просвечивающую сквозь прозрачную пленку. И та же неподвижная бездна открывалась глазу в залитой солнцем, никому не ведомой лагуне. Миссис Треверс остро почувствовала свое одиночество. Она казалась себе единственным живым существом ее породы, двигавшимся в этом таинственном мире; здесь она была как бы бесправным и беззащитным призраком, в конце концов вынужденным сдаться господствующим здесь силам. В этом одиночестве чувствовалась катастрофическая напряженность. Вокруг миссис Треверс был начертан какой-то магический круг, который отрезал ее от мира, но отнюдь не охранял. Позади нее вдруг послышались знакомые шаги. Она не повернула головы.

С тех пор как «джентльмены», как их называл Лингард, появились на палубе «Эммы», миссис Треверс и Лингард не обмолвились ни одним сколько-нибудь значительным словом.

Когда Лингард решил вести дело путем мирных переговоров, миссис Треверс спросила его, на что он рассчитывает.

— На мое счастье, — отвечал он.

В действительности он рассчитывал на свой престиж, но если бы он даже и знал это слово, он не произнес бы его, ибо оно звучало бы похвальбой. Впрочем, он и действительно верил в свое счастье. Никто, ни белые, ни темнокожие, не сомневались в данном им слове, и это, конечно, было немалым преимуществом в предстоящих переговорах. Но все же окончательный исход зависел только от удачи. Он так и сказал миссис Треверс при прощании, когда Иоргенсон уже ждал его в лодке, которая должна была отвезти его через лагуну в поселок Белараба.

Испуганная его решением и той неуверенностью, которая сквозила в брошенной Лингардом фразе: «Я думаю, что я смогу это сделать», миссис Треверс уронила руку в его широко раскрытую сильную ладонь, где опытный хиромант увидел бы не одну только линию счастья. Лингард тихо пожал ее руку. Она молча смотрела на него. Он подождал и необычно мягким голосом проговорил:

— Ну, что же, пожелайте мне удачи!

Она ничего не говорила, и Лингард, все еще державший миссис Треверс за руку, удивлялся ее колебанию. Миссис Треверс не могла отпустить его, а Лингард не знал, что ему сказать. Наконец миссис Треверс решила еще раз пустить в ход свое влияние.

— Я поеду с вами, — решительно заявила она. — Я не могу ждать здесь целыми часами в полной неизвестности.

Он вдруг уронил ее руку, точно обожженный.

— О да, конечно, — смущенно согласился он.

Ведь один из пленников был ее муж! Такая женщина и не могла поступить иначе. Возразить было нечего, но он все же колебался.

— Вы думаете, что мое присутствие может все испортить? Но я уверяю вас, что мне тоже везет… Не меньше, чем вам, — прибавила она с улыбкой.

— О да, мы оба счастливые люди, — пробормотал он.

— Я считаю себя счастливой, потому что встретила такого человека, как вы, — человека, готового сражаться за мое… за наше дело, — горячо воскликнула миссис Треверс. — Что было бы с нами, если бы не было вас? Вы должны мне позволить поехать с вами.

Он вторично подчинился ее желанию сопутствовать ему. Ведь даже если бы дело приняло плохой оборот, с ним и Иоргенсоном она была бы в большей безопасности, чем здесь, на «Эмме», под защитой нескольких малайских воинов. Лингард подумал, что надо бы захватить пистолеты, которые он намеренно оставил на судне, ибо считал, что на важное совещание лучше ехать совсем безоружным. Пистолеты лежали тут же, на поручне, но он, в конце концов, не взял их. Четыре выстрела все равно ничему не помогут. Они не помогут, если рушится создаваемый им мир. На счет этого он, однако, ничего не сказал миссис Треверс, но занялся тем, чтобы изменить ее наружность. Перед миссис Треверс открыли хранившийся в рубке матросский сундук, и она с интересом стала рассматривать его содержимое. Лингард протянул ей коленкоровую накидку с застежками из драгоценных камней, какую носят малайские женщины. Эту накидку миссис Треверс должна была надеть поверх своего европейского костюма. Миссис Треверс молча подчинилась. Затем Лингард вытащил длинный белый шелковый шарф, вышитый по краям и на концах, и попросил ее закутать им голову так, чтобы не видно было ничего, кроме глаз.

— Мы ведь едем к магометанам, — объяснил он.