— По-моему, мы все рано или поздно пойдем ко дну. А как — это неважно.

— Уф! Ты бы и на клоуна в цирке и то тоску нагнал. Что скажет моя миссис, если я не вернусь?

— Выйдет замуж за другого — вот и все. Дураков много.

В наступившем молчании раздался спокойный, невеселый смех. Лингард, держась за ручку двери, стоял на месте. Кто-то заворчал:

— Я терпеть не могу, когда меня ночью перевозят на чужой корабль. Где у них тут пресная вода? У этих глупых негров ничего толком не разберешь. На нас тут смотрят, как на скот. Видно, нам долго придется валяться на этой палубе.

Первый голос неподалеку от Лингарда осторожно заговорил:

— Довольно странно, что этот бриг пришел сюда нежданно — негаданно. И капитан его — что это за птица?

— Это один из тех шкиперов, что шатаются всюду, куда придется. Бриг, кажется, принадлежит ему. Он ездит и глядит, не подвернется ли что под руку. Мой шурин много лет служил на военном судне в этих морях и порассказал мне, какие вещи творятся в этих проклятых местах. Может быть, он и врал. Ведь матросы военных судов любят рассказывать небылицы. А на этого шкипера мне наплевать. Пусть себе делает, что хочет, а нам думать о нем нечего. Когда мы отсюда выберемся, мы его, наверное, ни разу и не увидим.

— А сможет ли он помочь хозяину? — опять спросил первый голос.

— Не знаю, сможет ли он, но что мы ничего не можем сделать, это я знаю. Может быть, хозяин сейчас уже валяется где — нибудь с раздробленной башкой. Говорят, здешние дикари на этот счет мастера. А мне хозяина жаль.

— Конечно, жаль, — одобрительно подхватил другой.

— Может быть, он не приготовился к смерти, бедняга, — начал опять рассудительный голос.

Послышался вздох.

— Если для него можно что-нибудь сделать, его жена все наладит с этим шкипером. С божьей помощью, он, может быть, ей и окажет услугу.

Лингард повернул дверную ручку, вошел и захлопнул за собою дверь.

— Я к вашим услугам, — проговорил он после некоторого молчания, устремив взгляд на миссис Треверс.

Висячая лампа ярко освещала каюту. Миссис Треверс сбросила капюшон. Свет, заливавший маленькое помещение, окутывал ее, прижимался к ней, словно являясь частью ее самой. На ее лице не было тени: сверкающее, непроницаемое, оно было как бы заперто на замок от всех внешних впечатлений.

В бессознательном восторге Лингард смотрел на это видение, такое поражающее, такое непонятное, словно вдруг пришедшее в его жизнь из каких-то неведомых миров. Нельзя было угадать ее мысли, узнать ее чувства, понять ее горе и радости. Но она знала все, что было у него на сердце. Он сам все рассказал ей, побуждаемый внезапным порывом, полный отчаяния, нелепой надежды, непостижимого доверия. Он сказал то, чего никому не говорил на земле; только самому себе он, может быть, не раз говорил об этом, но менее ясно, без слов. Он говорил ей, а она молча слушала. Она слушала, склонясь через поручень, пока наконец ее дыхание не коснулось его лба. Лингард вспомнил все это и испытал на минуту чувство гордого полета и невыразимой печали. Он сделал над собой усилие и снова заговорил:

— Вы слышали, что я сказал? Вот я здесь, пришел.

— А каких слов вы от меня ждете? — спросила она. — Разве нужно и разве можно что-нибудь сказать?

— Нет, — отвечал он. — Главное уже сказано. Я знаю, чего вы от меня ждете. Вы ждете всего.

— Да, всего, — повторила она, помолчала и тихо прибавила: — И это самое меньшее.

Лингард задумался.

— Удивительно, до чего я не люблю этого человека, — размышлял он вполголоса.

— Вспомните, что эти двое людей ни в чем не виноваты, начала миссис Треверс, немного наклонившись вперед.

— Я тоже не виноват. Да и вообще во всем мире никто не виноват. Видали вы когда-нибудь виноватого мужчину или ви новатую женщину? И все-таки им приходится нести свою судь бу.

— Я надеюсь на ваше благородство, — сказала миссис Тре вере.

— В отношении вас?

— Ну, хотя бы в отношении меня. Да, если хотите — только в отношении меня.

— Только в отношении вас! Но ведь вы все знаете! — голос Лингарда упал. — Вы хотите себе счастья.

Она сделала нетерпеливое движение, и рука ее, лежавшая на столе, конвульсивно съежилась.

— Я хочу, чтобы мне вернули мужа, — резко проговорила она.

— Да, да. Я именно это и хотел сказать, — пробормотал Лин гард со странной мягкостью.

Миссис Треверс пытливо взглянула на него. Его душевная простота, его могучая фигура невольно покоряли. Он не был посредственным человеком. Все, что угодно, но только не посредственным человеком. Очарование беззаконности окутывало его всего, подобно небу, окутывающему безграничный океан. Он был одинок, опасен, романтичен. В нем таились преступления, самозабвение, ненужность, преданность и безумное увлечение идеей. Ей пришло в голову, что из всех людей этого одного она знает лучше всех и в то же время не могла бы угадать, что он сделает или скажет через минуту.

— Вы подарили мне ваше доверие, — отчетливо проговорила миссис Треверс, — Теперь я хочу, чтобы вы дали мне жизнь этих двух людей, которых вы не знаете, которых вы забудете завтра. Это можно сделать, и это должно сделать. Вы не можете отказать мне в этом. — Она ждала.

— Почему я не могу отказать? — мрачно прошептал Лингард, не глядя на нее.

— И вы еще спрашиваете! — воскликнула она.

Лингард не произнес ни звука. Он, по-видимому, не находил слов.

— И вы еще спрашиваете! Ах! Разве вы не видите, что у меня нет царства, которое я могла бы завоевать?

Легкое изменение в лице, почти сейчас же исчезнувшее, показывало, что Лингард услышал этот страстный крик, вырвавшийся у нее под влиянием душевной муки. Он по-прежнему не говорил ни слова. Миссис Треверс ясно сознавала всю трудность положения, сложного не только по внешней обстановке, но и по чувствам, им вызываемым.

Минутами ей думалось, что это только сказка; и она казалась себе самой какой-то женщиной из баллады, просящей о даровании жизни невинным пленникам.

Спасти жизнь мистера Треверса и мистера д'Алькасера было больше чем долг — это была необходимость, повелительная потребность, непреоборимое веление. И, однако, чтобы почувствовать к ним жалость, ей приходилось думать об ужасах жестокой и безвестной смерти, между тем как при одном взгляде на Лингарда сердце сжималось мучительным сочувствием. Те были жалки, а он, жертва своих собственных необыкновенных порывов, казался трагическим, чарующим и вместе с тем виновным.

Лингард поднял голову. За дверью послышался шепот, и в каюту вошли Хассим и Иммада.

Миссис Треверс взглянула на Лингарда, потому что из всех лиц в каюте только его лицо было понятно ей.

Хассим сейчас же начал говорить. Когда он кончил, Иммада глубоко вздохнула, и воцарилось молчание. Лингард обратился к миссис Треверс:

— Джентльмены живы. Раджа Хассим — вот этот — видел их всего два часа тому назад. Их видела и девушка. Пока что они здравы и невредимы. А теперь…

Он не докончил. Миссис Треверс, опершись на локоть, поднесла руку к глазам.

— Вы должны ненавидеть нас, — сказала она.

— Вас! — Миссис Треверс показалось, что в тоне его зазвучала нотка презрения. — Я ненавижу самого себя.

— За что? — чуть слышно спросила она.

— За то, что я сам себя не понимаю. За то, что я не понимаю, что такое нашло на меня с того утра. Тогда я был взбешен… Только взбешен.

— А теперь?

— Теперь я… несчастен, — отвечал он.

Наступила пауза. Миссис Треверс с удивлением заметила, что этот человек проник в самые скрытые тайники ее сострадания. Вдруг Лингард сильно ударил кулаком по столу, так что тяжелые мушкеты задрожали на своих ремнях.

Хассим что-то сказал серьезным тоном. Иммада издала стон.

— Я верила вам еще до того… до того, как вы доверились мне, — начала миссис Треверс, — Вы это могли сами заметить. Не правда ли?

Лингард пристально взглянул на нее.

— Вы не первый человек, который мне верит, — сказал он.