— Вы должны высадить, меня на какой-нибудь остров, как только останется позади берег Камбоджи, — продолжал он.

— Высадить на остров! Ведь это вам не книжки с приключениями, — возразил я.

— Конечно! И это нисколько не похоже на книжку с приключениями. Но другого выхода нет. С меня довольно! Ведь вы знаете, я не боюсь того, что могут со мной сделать. Тюрьма или галеры — все, что им угодно. Но вы представляете себе, как я возвращаюсь назад и объясняю свою историю старому судье в парике и двенадцати почтенным торговцам, а? Могут ли они знать, виновен я или нет и в чем я виновен? Это мое дело. Что сказано в библии? «Ты будешь изгнанником и скитальцем на земле». Хорошо. Сейчас я — скиталец на земле. Как я пришел сюда ночью, так же я и уйду.

— Невозможно! — прошептал я, — Вы не можете.

— Не могу?.. Я не буду голым, как душа в день страшного суда. Я примерзну к этой пижаме. Последний день еще не настал, и… Но ведь вы поняли все. Не правда ли?

Мне стало стыдно. Поистине я понял все, но только какое-то ложное чувство, может быть трусость, заставляло меня колебаться, прежде чем отпустить этого человека с моего корабля.

— До завтрашнего вечера ничего нельзя сделать, — прошептал я. — Судно лежит сейчас на галсе в открытое море, и ветер может нам изменить.

— Я буду ждать: теперь я знаю, что вы меня понимаете, — ответил он. — Какое счастье иметь человека, который может понять! Мне кажется, это не простая случайность, что вы оказались там.

И шепотом, словно слова, какие мы должны были сказать друг другу, великая тайна для всего мира, он прибавил:

— Это очень странно.

Мы продолжали стоять бок о бок и перешептываться, но время от времени замолкали и только изредка перебрасывались словами. И, как всегда, он смотрел в иллюминатор. Дыханье ветра обвевало наши лица. Корабль, казалось, стоял в гавани, — так легко и без малейшего крена скользил он по воде, которая даже не журчала за бортами, темная и молчаливая, как призрачное море.

В полночь я вышел на палубу и, к величайшему изумлению своего помощника, повернул оверштаг[15] и лег на контр-галс. Его страшные бакенбарды двигались подле меня с молчаливым неодобрением. Конечно, я не стал бы это делать, если бы речь шла только о том, чтобы поскорее выбраться из сонного залива. Я думаю, он сказал второму помощнику, явившемуся его сменить, что видит в моем поступке отсутствие здравого смысла. Тот только зевнул. Этот несносный мальчишка так вяло волочил ноги и с таким небрежным, ленивым видом навалился на поручни, что я резко напустился на него:

— Вы еще не совсем проснулись?

— Нет, сэр! Проснулся.

— В таком случае потрудитесь и держать себя соответствующим образом. И будьте внимательны. Если мы попадем в течение, мы еще до рассвета поравняемся с островами.

Восточная сторона залива окаймлена островами; некоторые из них разбросаны поодиночке, другие расположены группами. На синем фоне высокого берега они как будто плавают на серебряной поверхности спокойной воды, бесплодные, серые или темно-зеленые, окруженные зарослями вечнозеленого кустарника. Среди них попадаются и большие, мили две в длину, с очертаниями хребтов и серых скал под темной мантией густой листвы. Они неведомы ни торговцам, ни путешественникам, вряд ли отмечены на географических картах, и жизнь, таящаяся на них, скрыта ото всех. Должно быть, на самых больших островах есть деревушки или рыбачьи поселки, и сообщение с миром, по всей вероятности, поддерживается каким-нибудь туземным судном. Все утро мы держали курс на них, подгоняемые едва заметным ветерком; я не спускал подзорной трубы с группы разбросанных островов, но не видел ни человека, ни лодки. В полдень я не отдал распоряжения изменить курс, и бакенбарды моего помощника принимали все более озабоченный вид и, казалось, старались обратить на себя мое внимание. Наконец я сказал:

— Я думаю подойти к самому берегу, подвести судно как можно ближе.

От крайнего изумления даже глаза его стали свирепыми, и в эту секунду он выглядел поистине страшным.

— Мы плохо продвигаемся в середине залива, — спокойно продолжал я, — сегодня вечером я думаю воспользоваться береговым ветром.

— Помилуй бог, сэр! Плыть в темноте среди этих островов, рифов и отмелей?

— Да! Если здесь есть береговой ветер, мы должны держаться у самого берега. Не так ли?

— Помилуй бог! — прошептал он чуть слышно.

Целый день с лица его не сходило мечтательное, задумчивое выражение — признак крайнего недоумения. После обеда я, сославшись на усталость, ушел к себе в каюту.

Мы оба склонили наши темные головы над полуразвернутой картой, лежащей на моей койке.

— Вот, — сказал я. — Пусть это будет Ко-ринг. С восхода солнца я держу на него курс. Здесь два холма и отлогий мыс. Должно быть, он населен. А на противоположном берегу я видел что-то похожее на устье большой реки… и, вероятно, выше по течению есть какой-нибудь поселок. Более благоприятного случая для вас я себе не представляю.

— Все равно. Пусть это будет Ко-ринг.

Он задумчиво смотрел на карту, словно с высоты птичьего полета измерял расстояния, взвешивал шансы, следил глазами за своей собственной фигурой, бредущей по пустынной земле Кохинхины и исчезающей с этого клочка бумаги в местностях, не помеченных на карте. И, казалось, на корабле два капитана, намечающие его курс. Я так волновался и так измучился, бегая вверх и вниз, что в тот день у меня не хватило терпения переодеться. Я остался в своей пижаме, соломенных туфлях и мягкой широкополой шляпе. Душный зной залива изнурял человека, и команда привыкла видеть меня разгуливающим в этом легком костюме.

— При этом курсе мы минуем южный мыс, — шептал я ему на ухо. — Один бог знает, когда это будет, но, во всяком случае, после наступления темноты. Я подведу корабль к берегу на расстоянии полумили, поскольку смогу определить в темноте.

— Будьте осторожны, — предостерегающе пробормотал он.

И внезапно я понял, что все мое будущее и то единственное, к чему я пригоден, поставлено на карту, что я могу себя погубить из-за одной неудачи при первом командовании.

Было невозможно дольше оставаться в каюте. Я сделал ему знак скрыться в дальнем углу и вышел на корму. На вахте стоял этот скучный щенок. Я прошелся по корме, обдумывая положение, потом подозвал его к себе.

— Пошлите двух матросов открыть оба бортовых порта на квартердеке, — мягко сказал я.

Услыхав это странное распоряжение, он имел дерзость или, вернее, забылся до такой степени, что повторил:

— Открыть порты квартердека! Зачем, сэр?

— Я приказываю вам это сделать, для вас этого достаточно. Пусть их откроют и закрепят как следует.

Он покраснел и ушел. Думаю, он не удержался от насмешливого замечания плотнику по поводу целесообразности проветрить квартердек. Конечно, он заглянул в каюту старшего помощника, чтобы сообщить ему об этом распоряжении: бакенбарды вышли как будто случайно на палубу и стали украдкой посматривать на меня снизу, — вероятно, они старались открыть признаки безумия или опьянения.

Незадолго до ужина беспокойство мое усилилось, и я заглянул на секунду к моему второму «я». Странно было видеть его таким спокойным; это казалось неестественным, нечеловеческим.

Шепотом я поспешил развить ему свой план.

— Я подведу судно возможно ближе к берегу, а затем поверну его назад. Я найду способ тайком провести вас в парусную каюту; она отделена коридором. Но там есть отверстие, через которое вытаскивают паруса, оно выходит прямо в квартердек и в хорошую погоду всегда открыто, чтобы паруса проветривались. Когда судно замедлит ход, а команда будет занята на корме у гротабрасов, путь перед вами будет открыт. Вы спуститесь за борт через открытый порт квартердека. Я велел их закрепить. Спускайтесь в воду по веревке, чтобы не было плеска… Понимаете? Вас могут услышать, и положение чертовски осложнится.

Секунду он молчал, потом шепнул: