Бантер сообщил мне, что «Сапфир», «эта жемчужина», как называл он его саркастически, завтра выходит в море, чему он очень рад. Хватит с него этого дока! Я понимал его нетерпение. Он приготовился к любым невзгодам, какие могло принести плавание, но теперь ясно, что он не был готов к тому удивительному испытанию, которое ожидало его, — и как раз в Индийском океане — именно там, где бедняга потерял когда-то свое судно, а вместе с ним и свое счастье, и, по-видимому, навсегда.
Что касается угрызений совести, которые вызывала в нем эта тайна, я представлял себе, как сильно должен был страдать такой благородный человек, как Бантер. И все же, говоря между нами и отнюдь не желая казаться циничным, нельзя отрицать, что даже у благороднейшего из нас страх перед разоблачением играет немалую роль при угрызениях совести. Я не стал говорить об этом Бантеру напрямик, но, так как бедняга продолжал твердить одно и то же, я сказал ему, что у многих честных людей есть свои тайны, а что касается его вины, то она у него на лбу не написана, и о ней никто не догадывается, а стало быть, нечего беспокоиться. К тому же через двенадцать часов он уже уйдет в море. Он ответил, что эта мысль приносит некоторое утешение, и ушел с корабля, чтобы провести последний вечер с женой перед долгими месяцами разлуки.
Несмотря на все свое сумасбродство, Бантер не ошибся в выборе жены. Он женился на леди. На настоящей леди. К тому же это была очень славная женщина. Что же касается ее мужества, то я, зная, какие тяжелые времена пришлось им пережить, восхищаюсь ею. У нее было истинное, повседневное мужество, на какое способна только женщина, если она принадлежит к той породе, которую я называю неустрашимой.
Черный штурман переживал эту разлуку с женой больше, чем когда-либо раньше, в те годы, когда его преследовали неудачи. Но она была из породы неустрашимых, и ее милое лицо не выражало такой тревоги, как лицо черноволосого, похожего на пирата, но достойного штурмана «Сапфира». Быть может, на совести у нее было спокойнее, чем у ее мужа. Разумеется, в его жизни не было ни одного скрытого от нее уголка, но совесть женщины как-то более изобретательна, когда приходится подыскивать убедительные и веские оправдания. Вдобавок все зависит от того, кто нуждается в этом оправдании.
Они договорились, что она не придет на пристань провожать его.
— Удивляюсь, как это ты еще хочешь смотреть на меня, — сказал этот чувствительный человек, но она не засмеялась.
Бантер был очень чувствителен; наконец он простился с ней наскоро и ушел. На борт он явился вовремя и произвел, как всегда бывало, впечатление на речного лоцмана в помятой соломенной шляпе, который должен был вывести «Сапфир» из дока. Речной лоцман был очень вежлив с величественным старшим помощником, у которого была такая необычная внешность. «Вот прекрасный манильский трос для тросового стопора, мистер… э-э-э… Бантер, благодарю вас». Морской лоцман, покинув «жемчужину», благополучно вышедшую из Дувра в Ла-Манш, рассказывал своим приятелям, что на сей раз старший помощник «Сапфира» слишком хорош для старого Джонса.
— Его зовут Бантер. Удивляюсь, откуда он взялся. Никогда не видал его ни на одном из судов, которые я проводил все эти годы.
Такого человека не забудешь. Нельзя забыть. И превосходный моряк. Ну и будет же теперь этот старик Джонс морочить ему голову. А может быть, старый дурак струхнет, потому что этот человек, кажется, не из тех, кого можно оседлать, он вам скажет, какого он о вас мнения. А вот этого-то старик Джонс и боится больше всего на свете.
Так как здесь речь идет о спиритическом опыте, касавшемся если и не самого капитана Джонса, то, во всяком случае, его судна, нет нужды останавливаться на других событиях, происшедших во время этого плавания. Это было самое обыкновенное плавание, и команда была самая обыкновенная. Погода тоже стояла ничем не примечательная. Размеренная, уравновешенная манера черного штурмана руководить работой придавала спокойный тон жизни на судне. Даже когда налетал шквал, на «Сапфире» все шло гладко.
Только однажды сильный шторм заставил всех матросов здорово поработать в течение добрых суток. Это случилось у берегов Африки, когда они обогнули мыс Доброй Надежды. В самый разгар шторма несколько тяжелых Валов обрушилось на судно, не причинив серьезного ущерба, но в буфетной и в каютах разбилось много хрупких предметов. С мистером Бантером, к которому на корабле относились с таким почтением, Индийский океан обошелся гнусно, ворвавшись, как разбойник, в его каюту, унеся немало нужных вещей и насквозь промочив все остальные.
В тот же день Индийский океан заставил «Сапфир» так сильно накрениться, что два ящика, вделанные под койкой мистера Бантера, вылетели оттуда, а все их содержимое вывалилось. Конечно, их следовало запереть, и мистеру Бантеру оставалось только поблагодарить самого себя за то, что случилось. Прежде чем выйти на палубу, он должен был запереть на ключ оба ящика.
Велико было его потрясение. Стюард, который ковылял по воде со шваброй в руках, пытаясь вытереть залитый пол носовой рубки, слышал, как мистер Бантер с испугом и отчаянием воскликнул: «Ох!». Стюард, занятый своим делом, все же посочувствовал его беде.
Капитан Джонс втайне порадовался, когда услышал об этой неприятности. Как и предсказывал лоцман, он в самом деле боялся своего старшего помощника и боялся его по той самой причине, какую лоцман считал вполне вероятной. Вот почему капитану Джонсу очень хотелось бы тем или иным способом забрать в свои руки черного штурмана. Но тот был безупречен и, насколько это вообще возможно, близок к совершенству. А капитан Джонс очень досадовал и в то же время поздравлял себя с таким опытным старшим помощником.
Джонс всячески подчеркивал свои добрые отношения с помощником из тех соображений, что чем дружелюбнее относитесь вы к кому-нибудь, тем легче будет вам подставить ему ножку; а также потому, что ему нужен был человек, который слушал бы его рассказы о видениях, призраках, духах и прочей спиритической чепухе. Он знал наизусть все эти истории о привидениях и плел их нудно, без всякого выражения, делая их как-то особенно бессмысленными и скучными, как он сам.
— Я люблю беседовать с моими помощниками, — говаривал он. — А бывают такие капитаны, которые за весь рейс боятся рот раскрыть, чтобы не уронить собственного достоинства. В конце концов разве это так уж важно — какое положение занимает человек?
Опасаться его общительности надлежало больше всего во время вечерней полувахты, потому что он был из тех людей, которые к вечеру оживляются, и тогда вахтенный офицер уже ни под каким предлогом не мог уйти с юта. Капитан Джонс вдруг появлялся из люка и, подкравшись бочком к бедняге Бантеру, шагающему по палубе, ошарашивал его очередным спиритическим откровением, вроде:
— Духи, мужчины и женщины, как правило, отличаются большой утонченностью, не правда ли?
А Бантер, высоко держа голову с черными бакенбардами, угрюмо бормотал:
— Не знаю.
— А! Это потому, что вы не хотите знать. Вы самый упрямый, самый предубежденный человек, какого я когда-либо встречал, мистер Бантер! Я сказал вам, что вы можете брать любые книги из моего шкафа. Можете зайти в мою каюту и взять любую книгу.
И если Бантер уверял, что он слишком устает, чтобы в свободное от вахты время еще заниматься чтением, капитан Джонс язвительно улыбался за его спиной и говорил, что, конечно, некоторым людям нужно спать больше, чем другим, иначе они не справятся с работой. Если мистер Бантер опасается, что не сможет выстоять, не смыкая глаз, ночную вахту, тогда, конечно, другое дело.
— Но, кажется, на днях вы взяли почитать у второго помощника какой-то роман — насквозь фальшивую дребедень. — Капитан Джонс вздохнул. — Боюсь, что у вас нет духовных интересов, мистер Бантер. В этом все дело.
Иногда он появлялся на палубе среди ночи — уморительная фигура в пижаме, на кривых ногах. При виде своего преследователя Бантер украдкой сжимал кулаки и на лбу его выступал холодный пот. Постояв с сонным видом около нактоуза и препротивно почесываясь, капитан Джонс неизбежно заговаривал на единственную интересовавшую его тему.
