Когда я увидел, как Тамара с подружками бросилась вниз встречать артистов, я вспомнил этих девочек. У нее были точно такие же. Мне стало досадно. Тамара и такая. Но зачем, откуда эти влажные глаза?.. Вот они вошли, герои сегодняшнего вечера, и кругом зашептали, зашушукались.

— Костюм, а в прошлый раз он в коричневом был..

— В «Идиоте» играл…

— «Шведскую спичку» видела?

— Его в прошлый раз спрашивали, он сказал…

Крепкий запах духов. Вестибюль тесный, жара. Запрокинутые, чтоб лучше видеть, головы. Блестящие из-под наведенных ресниц глаза. Если бы девушки могли видеть себя сейчас со стороны! Наступил недостойный человека момент его интереса к искусству. В эти минуты людьми движет не любовь к нему, не желание узнать, как оно делается, а странный инстинкт, почти биологический азарт. (На этих минутах выращен мировой культ кинозвезд, когда специальная и общая пресса ежедневно возбуждает интерес западной публики к интимной жизни артистов, создавая некий эталон недостижимо прекрасной «божественной» жизни).

Во время речи очередного выступающего Тамара с подружками продолжали шепотом вспоминать картины, в которых снимались сидящие на сцене артисты, спектакли, где посчастливилось их видеть. Конечно же, информировали друг друга о том, кто на ком женат, если жена оказывалась актрисой, то о том, где играли супруги вместе. Потом откровенно зевали.

И в самом деле, было скучно, когда человек выходил на трибуну и по бумажке, заполненной словами, взятыми из газетных рецензий, читал. Но таких было мало. Больше выходили те, кого переполняла потребность сказать всем, что они чувствовали, когда смотрели фильм или спектакль, и что они думают.

Пришел вечер, когда и Тамара попросила слова.

Наша первая встреча произошла в прошлом году. Весной все реже ездил в Коломенское — у десятиклассников подошли экзамены. В сентябре Тамара позвонила мне и сказала, что ее приняли по конкурсу в Первый медицинский институт. Я поздравил ее, пообещал приехать, но как-то не получалось. Зимой мы неожиданно встретились в Доме актера. Тамара была совсем иной, не похожей на ту девочку, которая вошла около года назад в кабинет директор школы. Она похудела, еще больше вытянулась. Экзамены «засушили», — улыбнулась. Но улыбка была не прежняя Тамарина улыбка, предвестье громкого хохота. Улыбнулась спокойно.

Обсуждали работу двух известных артистов. Тамара поморщилась на женщину сзади, шепотом объяснявшую соседке, на ком женат актер. Обернулась ко мне, согласно кивнув, когда девушка на трибуне сказала то, что оказалось ей близко. Потом, еще раз оглянувшись на меня покраснев, попросила слова. На сцене держалась просто, только напряженно. До трибуны не дошла, остановилась перед столом президиума и говорила, держась рукой за его край.

— Для меня важен не этот спектакль, хотя его я видела и он мне нравится, но я о другом образе хочу сказать. Тогда он (Тамара назвала имя артиста) играл сына гвардейца там, за границей. Ну, конечно не за границей, это действие пьесы происходило за границей. Я была воспитана просто: все белогвардейцы — плохие. А тут сын белогвардейца, а хороший. Он замечательно играл. Он мне тогда показал, что жизнь сложна, а не просто черное и белое. Его герой, тот кого он играл, мучился, хотел чтобы было лучше. Я раньше всегда хотела, чтоб был хороший конец. Помню, встретила на каком-то вечере двух артистов и обрадовалась, потому что перед этим смотрела фильм, где они так и не встретились. Не они, конечно, а герои, которых они играли. И мне было приятно, что они в жизни встретились. А теперь мне хороший конец кажется искусственным. Я вот Ремарка люблю потому, у него все — напряженно, трудно, потому что он меня все время волнует…

Слушал я ее и удивлялся тому, как далека девочка Тамара, которая требовала, чтоб все «рисовали гладко», от той, что стоит на сцене и произносит эту не очень складную речь. И еще я видел, этого нельзя было не видеть, что в ней совершается важное внутреннее движение, может быть, на всю жизнь определяющее ее отношение к искусству.

А том, что у Тамары это серьезно, я убедился позже, когда мы пошли с ней в Вахтанговский театр.

Перед началом спектакля ходим по фойе. Тамара рассказывает. Она уже второкурсница. Экзамены, занятия в клинике, баскетбол перемешиваются в ее рассказе.

— Ну, а как сердечко? — спрашиваю я.

— По-разному. — неопределенно отвечает Тамара и быстро переводит разговор на другое. Говорит о консерватории, где была три раза с подругами, о Первом концерте Чайковского, который ей очень нравится, о Прокофьеве, которого не понимает.

— У Чайковского все на мотиве, правда же такие красивые мелодии, а у Прокофьева как-то все сбивчиво…

— Сбивчиво, говоришь?

— А что, нет? — И Тамара смеется.

Потом гаснет свет, и на сцене появляются четверо одетых в черные костюмы артистов. Начинается рассказ о том, что произошло, по словам автора, в середине двадцатого века на берегу сибирской реки Ангары.

Героиня завладевает Тамарой. Актриса обрушивает на зрительный зал такой каскад правдивых подробностей, что не поверить ей невозможно…

В выходной день она лежит с подругой, на берегу реки. Пальцы ее откинутой руки отстукивают такт далекой музыки. (На том берегу играют). Ах, как это верно!

Она решила прочитать вслух письма своего тайного поклонника. Читает, а сама украдкой — актриса это лихо делает — посматривает на подругу — как реагирует? Ох, как это верно, — думает Тамара, — ведь всегда смотришь и проверяешь — действует ли?

Валя — так зовут героиню — идет в кино с тайно влюбленным в нее Сергеем. Когда они возвращаются, им навстречу попадаются двое. Они приближаются. Оба пьяны. Не так, чтобы не держаться на ногах, а чтобы хриплыми голосами петь что-то похабное под фальшивое треньканье расстроенной гитары. Это противно до тошноты, будто в лесу, пахнущем свежей хвоей, вдруг нечаянно наступишь в темное фиолетовое болото и, разворошив его запахи, поразишься, как могут они существовать в свежести душистого леса.

И всегда, когда эти парни приближаются, она ждет матерщины, гнусных словечек в свой адрес и привычно готовит себя к тому, чтобы не слышать, пропустить мимо ушей, застыть, не жить в эти секунды…

Тамара смотрит на сцену и чувствует, как обычное состояние таких минут в жизни овладевает ею.

Они приближаются, эти двое. Тамара не слышит, как они поют, не видит, как они двигаются, ей уже все равно как они выглядят. Она знает только, как они проделают это, и ей больно за Валю, страшно за нее. Она думает том, откуда все-таки столько животного в людях. На танцах тоже вот как-то пригласил ее один. Круг прошли. Ее поставил к стенке, сказал: «Жди, поняла? С другим пойдешь, плохо будет, поняла?» А сам пошел с дружками — то ли выпить, то ли так, похвастаться, вот, мол, девчонку подцепил, там стоит…

Они приближаются. Валя озирается, переводит с Сергея на них. Ждет привычного для нее. Тамара знает чего она ждет, она ждет отступничества. Этакого обаятельного предательства, ласковой мужской солидарности трезвого с подвыпившим. Ждет бессмысленных, полушутливых слов, посредством которых ее парень вступит в общение с ними, сделав вид, словно ее тут и нет. Он аккуратно проделает этот ритуал, скажет: гуляй, ребята, мимо! Или: братцы пожалейте, я трезвый! Или еще что-нибудь такое шутливое безразличное к ней и братски снисходительное к ним.

Тамара знает, что Вале это будет горько, но привычно, и что она тоже сделает вид словно ничего и не случилось. Хорохорясь покажет свое — «наше вам с кисточкой». И пойдут они дальше. Но где-то про себя, боясь признаться себе, Тамара ждет другого, и она знает, что Валя тоже ждет другого. Только этого не будет. А может быть будет? Нет, не будет, — думает Тамара.

Они прошли свой путь, те двое. Сергей разворачивается и резко бьет по лицу первого из них. Со злостью и с ненавистью к этой скотине. Валя убегает. Тамара вскакивает и, не помня себя, истерически хлопает. Крупные слезы текут по ее лицу, она их не вытирает и хлопает, хлопает. Рядом со мной и сзади нас хлопают другие девушки, очень похожие на Тамару, и глаза у них тоже блестят. Они в каком-то взвинченном, отчаянном состоянии. Им так мало надо, только, чтоб было хорошо, красиво, чисто, им так часто не хватает этого простого рыцарства парней…