Сейчас произойдет чудо.

И чудо как будто бы происходит. Вы и раньше видели репродукции картин знаменитых художников, но посредничество типографии скрадывало их труд так же, как и размер полотен. Подлинники вас поражают. Искусные, нарядные, торжественные рамы. Свет, льющийся с потолка. Тишина. Вы ходите из зала в зал. Картины, десятки картин, сотни, тысячи. Вы ахаете, вздрагиваете, бросаетесь от одной к другой, потом возвращаетесь, чтобы осмотреть все и ничего не пропустить. И, наконец, вы устаете. Трудно заметить, когда это происходит — во втором, четвертом или пятом зале, но вы вдруг перестаете видеть то, что изображено на картинах. Вернее, вы видите, но, переводя взгляд, мгновенно забываете то, что посмотрели. На вас отовсюду надвигаются рамы, рамы, рамы, золотые, черные, коричневые, прямоугольники, квадраты, овалы, лица, сцены, обнаженные тела… Вы останавливаетесь, встряхиваетесь, садитесь на одни из стульев, предусмотрительно расставленных здесь, отдыхаете. Но через несколько минут энергично поднимаетесь и идете дальше. У вас нет времени, завтра вы уже не можете прийти, и вы добросовестно обходите зал за залом, чтобы осмотреть все. Но дело пошло еще хуже. Очень скоро повторяется то же самое — вы перестаете видеть!

Вам нужно уходить! Вам уже ничто не поможет — вы достигли предела зрительной восприимчивости. Но вы остаетесь — как же не осмотреть все?!

Наконец вы покидаете галерею, выходите на прозрачный воздух переулка, и у вас кружится и побаливает голова. Ночью вам приснятся золотые рамы. Они обступят вас со всех сторон, а с ними надвинутся прямоугольники и квадраты, лица и тела…

Потом дома вы вспомните поразившие вас картины, и будут, как правило, те, которые вы и раньше видели в репродукциях. Но вы не сможете отделаться от большого, не столько яркого, сколько грандиозного и чем-то даже тягостного впечатления, которое оставило в вас первое посещение знаменитого художественного музея.

Чуда проникновения в новый для вас мир искусства, чуда открытия этого мира не состоялось! Вы путешественник, видевший с борта корабля неведомую, огромную, прекрасную страну. Целый день перед вами проплывали ее берега, тысячи ярких огней, заманчивых построек, невиданных сочетаний красок и форм. Сойти на берег вам не удалось. Вы устали смотреть и утомлены, даже склонны думать, что там на берегу, за пределами видимого, ничего больше нет, что эта движущаяся мозаика и есть сущность страны созданной, чтобы ласкать ваш взор и наполнять время, отведенное для развлечений.

Не верьте первому впечатлению! Не прекращайте путешествия, стремитесь на берег, пробирайтесь вглубь! Эта страна доступна — только надо уметь войти в нее! Древние греки говорили: «Гомер каждому, и юноше и мужу, и старцу столько дает, сколько кто может взять».

Это вечное правило искусства.

Всякое искусство условно. В разных искусствах разная мера и норма условности: своя в живописи, своя в музыке, своя в кино и в театре.

Для того чтобы воспринимать какое-либо искусство, надо признать и принять его условность. Это не так легко, как кажется, тем более что искусство не стоит на месте. Все знают людей, еще не сумевших перешагнуть этот барьер.

…Вы сидите в кинотеатре и смотрите интереснейший приключенческий фильм. Сказка заворожила вас. А сосед слева громким шепотом объясняет своей спутнице:

— Ты знаешь, это он на проволоке висит, только так снято, что проволоки не видно!

И так кадр за кадром. Можно подумать, что до этого фильма он серьезно верил в существование ковра-самолета!

Этот зритель не принял условности кино. Вернее — принял только часть ее. Ему не мешают смотреть плоское изображение, черно-белая окраска, ограниченный прямоугольник экрана. К этому он привык. Но условность самого фильма преодолеть пока не может. Вам его жалко. Поэзии сказки для него не существует, он видит технический трюк и жаждет его разоблачения.

Многие не любят оперы за то, что там не говорят, а поют. Но пение вместо разговора — условность оперы как драматического действия. Чтобы любить ее, надо эту условность принять и научиться как бы не замечать.

Людям, впервые приходящим в театр, декорации мешают. Они любуются ими как произведениями художника, воспринимают отдельно от спектакля.

Условность живописи — в ограниченности пространства, двухмерности и неподвижности изображения. Она принимается всеми с детства и смотреть не мешает.

Вы скажете: но ведь это так просто, это мы знаем, как же иначе? Но то, о чем я рассказал, — условность внешняя, первичная. Это алфавит, при помощи которого можно складывать слова, часто не понимая их скрытого смысла.

В живописи, как и во всяком искусстве, есть условность иного, высшего порядка. Это условность замысла художники, условность его художественного мышления, оседающая им холстах. Ее принять значительно труднее.

Я вспоминаю, как мне было неловко, когда заговаривали о древних русских иконах, о великом художнике, создателе «Троицы» Андрее Рублеве. Стыдно было признаться, что я «не нижу» этих картин. Десятки раз я пробегал залы, где выставлены иконы XII–XVI веков, в том числе знаменитая «Троица». Я читал сочинения, где объяснялось их значение не только для русского, но и мирового искусства, и, наверное, сам мог бы прочитать целую лекцию, объяснить их технику, их внешнюю условность. Но они совершенно не волновали меня, не «доходили», как иногда говорят. В тридцать три года я был потрясен произведениями Рублева. И теперь, бывая в Третьяковке, прежде всего иду смотреть «Троицу».

Как это случилось?

Может быть, надо было посмотреть «Сикстинскую мадонну» Рафаэля и картины Дрезденской галереи, может быть, прочитать еще какие-то книги, а может, просто прожить это время, набраться житейского опыта и передумать то, что передумалось.

Познание искусства — и цепь открытий и бег с препятствиями, а последним несть числа! Недаром тысячи лет назад родилась пословица: искусство вечно — жизнь коротка! Перед почтенным профессором, как и перед учеником ремесленного училища, дали непознанного в искусстве. Познание его — познание жизни…

Итак, вы приняли первичную условность живописи, она не мешает вам смотреть картину, но прежде чем проникнуть в ее тайну, ответить душевным волнением на движение души художника, надо условиться еще о многом.

Работая в музее, я часто наблюдал людей, впервые видящих произведения профессиональных мастеров. Что поражало их? Умение изобразить красками на полотне вещи «как настоящие». В раннем детстве рисуют все. И рисунки эти прекрасны, дети довольны ими. Но где-то лет после двенадцати эти рисунки перестают казаться нам хорошими. Нашим идеалом теперь служит изображение предмета или человека, неотличимое от тех, с которых рисовали. Впервые сталкиваясь с профессиональной живописью, люди думают, что и художник стремился лишь к одному: заставить поверить, что вещи на его холсте — подлинные.

Умение это действительно поразительно. На пастелях французского художника XVIII века Лиотара иллюзия подлинности тканей, посуды, человеческой кожи превышает некие представления о возможном. Возле его «Шоколадницы» на выставке картин Дрезденской галереи толпилось множество людей. Всем хотелось потрогать. «Натюрморты» голландцев, на которых изображена дичь, посуда, кухонная утварь — удивительны. Все это настоящее!

Кружева на портретах русских художников Боровиковского и Брюллова заставляют вздохнуть не одну женщину.

Замечательно передавал вещественный мир знаменитый русский художник Федотов. Виртуозно владели техникой изображения предметов Константин Маковский и Семирадский. В наше время такими руками и таким глазом обладал художник Лактионов. Посмотрите на его картину «Вселение в новую квартиру», и вам немедленно захочется потрогать шершавую и блестящую поверхность листьев фикуса. Вы не только рассмотрите все подробности этикетки на спичечном коробке, но даже сможете сказать, долго ли им пользовались и сколько примерно спичек в нем еще осталось.