Поздно вечером, следующего дня, когда лодка находилась на перископной глубине, зоркий Фисанович разглядел в перископ на фоне темного 6epeгa движущееся размытое пятно. Это было вражеское судно. «Малютка» вышла в атаку. Через несколько секунд после того как была выпущена торпеда, раздался звонкий, с россыпью взрыв. Командиру, правда, не удалось пронаблюдать в перископ результат атаки, но А. В. Шумихин доложил, что после взрыва шум винтов вражеского судна прекратился. Были основания полагать, что и оно уничтожено.
23 августа «малютка» вернулась в родную базу. И снова было оживленно на пирсе. Снова у всех в бригаде было праздничное настроение. Снова улыбки, цветы, поздравления с победой. Моряки обступили Колышкина:
— Ну, Иван Александрович, давайте подробности…
Колышкин только улыбается:
— По всем вопросам — к Фисановичу. Он лодкой командует. Он стрелял, он топил… У нас на Волге так говаривали ямщики: «Кто едет, тот и правит…»
Спору нет, Фисанович — герой дня. Всего месяц как принял лодку, а показал себя в походе настоящим, зрелым командиром Добрых слов заслужили и многие другие подводники. И все же зря скромничал Колышкин. В успехе «М-172» — доля его труда. Он, комдив, старший на борту, утверждал решения, принимавшиеся Фисановичем, умело, тактично, не подменяя командира и других специалистов, учил их боевому мастерству. Его же самого учить было некому. Ему не приходилось ждать каких-либо подсказок, помощи. Полагаться можно было в любых ситуациях только на свой опыт и свою интуицию.
Пройдет совсем немного времени после этого августовского похода — и Колышкин станет признанным асом подводных атак, известным не только на Севере, но и на других флотах Победы, достигнутые им в боях, станут привычными. Само присутствие Колышкина на борту подводники уже будут считать предвестником боевого успеха. А. Г. Головко скажет во время одного из разборов «Там, где Колышкин, там успех, там победа».
Мне лично всегда было по-особому радостно узнавать о новых и новых ратных свершениях Ивана Александровича К тому помимо естественного товарищеского чувства имелись и особые причины…
Мало кому известно это, но ведь незадолго до начала войны перспективность Колышкина как командира дивизиона подводных лодок была поставлена под сомнение. Среди прочих проблем, которые встали передо мной в январе 1941 года при знакомстве с делами бригады, была и такая, что делать с заключением прежнего комбрига капитана 1 ранга Д. А. Павлуцкого о несоответствии Колышкина занимаемой должности? Немалого труда стоило понять, что за этим вроде бы убедительно обоснованным словесным заключением на деле стояла вовсе не глубокая оценка деловых качеств и способностей человека, а недовольство чисто внешней стороной его поведения. Колышкин всегда был подчеркнуто вежлив, тактичен, внимателен по отношению к подчиненным, к младшим по званию, за что те питали к нему самые добрые чувства. В то же время Иван Александрович порой, скажем так, весьма смело держался с начальством, терпеть не мог служебного трепета, не говоря уж о подобострастии, и, если чувствовал свою правоту, никогда не останавливался перед тем, чтобы сказать слово наперекор. В бригаде нередко вспоминали, как он разговаривал с представителем вышестоящего штаба, наблюдавшим вместе с ним с пирса за швартовкой подводной лодки. Тому показалось, что командир ее действует неправильно.
— Комдив, — потребовал он от Колышкина, — остановите его!
Но Колышкин не хотел лишать командира самостоятельности, тем более что его действия не создавали какой-либо опасности для лодки, и ответил довольно-таки непочтительно:
— Я с берега кораблями не управляю…
Честно говоря, я никогда не считал отсутствие «служебного трепета» в Колышкине, да и в других людях, изъяном. По-моему, иметь смелого, принципиального, честного подчиненного, не стесняющегося сказать тебе правду, пусть даже горькую, в глаза, — благо для любого командира. Но допустим даже, что все это — недостаток. Разве можно брать его за основу всей службы человека?
Ставить под сомнение его командирскую судьбу? Страшно подумать: ведь стоило командованию флота и бригады согласиться с сугубо субъективной точкой зрения Павлуцкого — и, возможно, не было бы у нас прославленного аса-подводника Колышкина. Как тут не задуматься о том, сколь важны скрупулезная взвешенность командирских оценок, его умение быть максимально объективным, отрешенным от личных симпатий и антипатий? Особенно в тех случаях, когда речь идет о решении чьей-то судьбы.
Война на многое заставила посмотреть по-иному, многое переосмыслить. В том числе пришлось по-новому осмысливать и такое понятие, как «талант» командира-подводника. Что греха таить, до войны в оценках способностей и деловых качеств командиров бытовал порой весьма поверхностный подход. Хорошим командиром иногда считался не тот, кто в ходе боевой подготовки настойчиво стремился к поиску, к риску, кто не обходил острые углы и проблемы, а тот, кто умел добиваться внешнего, показного благополучия. Но война все расставляла по местам. Дутые авторитеты лопались, словно мыльные пузыри, при первых же испытаниях. Успеха же в боевых действиях добивались лишь те, кто стремился действовать нестандартно, проявлял творчество в тактике, не боялся, если требовалось, брать на себя груз ответственности за смелые новаторские решения, упорно и настойчиво шел к цели, несмотря на все преграды.
Среди тех, у кого по-особому ярко проявились все эти качества в начальный период боевых действий на Севере, был, пожалуй, и один из самых талантливых подводников времен Великой Отечественной войны командир 1-го дивизиона нашей бригады Магомет Имадутинович Гаджиев.
С Магометом Гаджиевым мы были знакомы с курсантской поры.
Сентябрь 1927 года… Новоиспеченные первокурсники Военно-морского училища имени М. В. Фрунзе только что получили и примерили морскую форму. В казарме, где нас разместили, стоял оживленный гомон. В курилке не прекращались разговоры о будущей учебе и службе. Радостные чувства и избыток молодых сил переполняли каждого. Со смехом, с шутливыми возгласами кто-то затеял веселую юношескую возню. В стихийно образовавшийся круг стали поочередно выходить желающие помериться силами в борьбе. Оказавшийся на лопатках становился в ряды зрителей, на смену ему выходил другой.
Мое внимание сразу же привлек черноволосый парень, худощавый, маленький, с острым, живым взглядом и подвижным, волевым лицом. Все звали его Керим Он чаще других выходил в круг. Уступая ростом и сложением большинству из нас, нередко оказывался на лопатках. И тем не менее вступал в борьбу снова и снова, пока не добивался победы над более сильным соперником. Столько страсти было в Кериме, столько напора, что я, хоть физически был куда крепче его, не решился бороться с ним.
Когда группа курсантов разошлась, я подошел к Кериму, угостил его папиросой.
— Откуда ты?
— Дагестан, — коротко ответил Гаджиев и широко белозубо улыбнулся.
Так мы познакомились. А потом это знакомство переросло в крепкую многолетнюю дружбу.
Дружбе нашей везло. Прихотливая военная судьба то и дело сводила нас. Вместе в одной бригаде подплава служили мы на Черноморском флоте. Вместе затем получили назначение на Тихий океан.
Меня, как, наверное, и каждого, кто знал Гаджиева, всегда восхищала удивительная цельность его натуры. Жизненные идеалы, за достижение которых он бился, были ясны и высоки, правила, которым он старался следовать, отличались предельной четкостью. Он, к примеру, Часто любил в беседах повторять такую фразу: «Живи — как будто умрешь завтра, учись — как будто проживешь сто лет».
Тому, кто узнал его уже в зрелые годы опытным подводником, крайне трудно было представить, что когда-то Магомет начинал свой путь на флоте малообразованным, с трудом объяснявшимся по-русски парнем. За этим преображением стояли колоссальный труд, постоянная работа над собой.
В училище он доводил преподавателей до седьмого пота, добиваясь от них детального разъяснения того или иного вопроса. А иногда сердился: «Я пришел учиться и хочу знать много, пусть преподаватели лучше готовятся к занятиям».
