Он поспешно свесился за борт. Жар ударил ему в лицо. Почудилось, будто в толще воды играют длинные серебряные угри. Раз за разом постыдные приступы повторялись. Несчастный Рэнсом отчетливо вспомнил, как сгорал со стыда, когда его стошнило на детском утреннике — давным-давно, на планете, где он родился. Сейчас было так же стыдно. Подумать только, в каком виде первый представитель человечества явился перед инопланетянином! Понимает ли хросс, что с ним происходит? Знакомы ли они вообще с тошнотой? Трясясь всем телом и постанывая, Рэнсом перевалился обратно в лодку. Хросс смотрел на него, но Рэнсом не мог ничего прочесть на усатой морде. Лишь много дней спустя он научился разбираться в мимике малакандрийцев.

Тем временем течение становилось все быстрее. Описав огромную кривую, они подошли почти вплотную к дальнему берегу, потом опять пересекли озеро, продвигаясь головокружительными спиралями и восьмерками. Вокруг метались зубчатые горы и лиловый лес. В затуманенном сознании Рэнсома этот криволинейный маршрут накрепко сплелся с тошнотворными извивами серебряных угрей в глубине. Он быстро терял интерес к Малакандре. Что значит разница между Землей и другими планетами по сравнению с ужасным отличием воды от суши! А вдруг хроссы вообще живут на воде, подумал он в отчаянии. Если придется провести ночь в этой мерзкой лодчонке…

К счастью, мучиться ему пришлось недолго. Вскоре лодка прекратила подпрыгивать на зыби, скорость упала, и Рэнсом увидел, что хросс табанит веслом. Берега придвинулись совсем близко; они находились в узкой протоке, и вода яростно шипела на мелководье. Хросс выпрыгнул за борт, окатив лодку целым водопадом теплой воды. Рэнсом, все еще дрожа, осторожно последовал за ним. Вода доходила ему до колен. К его изумлению, хросс без всякого видимого усилия поднял лодку из воды, опустил себе на голову и, придерживая одной рукой, пошел к берегу, прямой, как греческая кариатида. Они зашагали по берегу протоки — хотя, конечно, широкие дуги, что выписывали коротенькие ноги хросса благодаря подвижным суставам, трудно было назвать обычными шагами. Через несколько минут перед Рэнсомом открылся новый пейзаж.

Впереди, на протяжении полумили, вода бурлила на порогах и низвергалась чередой водопадов. Уровень почвы здесь резко понижался. За этим склоном дно хандрамита снова выравнивалось, но уже гораздо ниже того места, где они сейчас находились. Стены каньона, однако, оставались все такими же высокими, благодаря чему Рэнсом сумел теперь лучше рассмотреть окружающую местность. Отсюда были видны широкие пространства плоскогорья по левую и правую руку. Местами на них поднимались облакоподобные розовые образования, но по большей части они были ровными, бледными и голыми до самого горизонта. Горные пики понизу окаймляли высокое плато, сгрудившись вокруг него, как нижние зубы вокруг языка. Рэнсома поразил резкий контраст между харандрой и хандрамитом. Ущелье протянулось перед ним, как драгоценное ожерелье — игра лилового, сапфирового, желтого, бело-розового — богатый многоцветный орнамент, составленный из покрытой лесом суши и играющей, бегучей, вездесущей воды. Малакандра гораздо меньше напоминала Землю, чем ему поначалу казалось. Хандрамит не был обычной долиной, дно которой поднимается и опадает вместе с горным хребтом: он вообще не имел отношения к горам. Скорее, это была огромная трещина или расселина переменной глубины, рассекающая плоскую возвышенность харандры. Именно харандра, как теперь представлялось Рэнсому, была настоящей «поверхностью» планеты; во всяком случае, так ее обозначил бы любой земной астроном. Что же до хандрамита, он казался бесконечным; насколько хватало глаз, он убегал вдаль по прямой, как разноцветная лента, сужаясь в перспективе, пока, наконец, не вырезал в линии горизонта аккуратную букву «V». Хандрамит был виден на добрую сотню миль; кроме того, подумал Рэнсом, со вчерашнего дня он оставил позади еще миль тридцать — сорок.

Тем временем они спускались мимо порогов и водопадов туда, где можно было снова опустить лодку на воду. Рэнсом продолжал изучать малакандрийский язык. Он узнал, как переводятся слова «лодка», «порог», «вода», «солнце» и «нести»; последнее особенно его заинтересовало, поскольку для него это был первый местный глагол. Кроме того, хросс долго втолковывал ему некое соотношение, содержавшееся в контрастных парах слов «хросса — хандрамит» и «серони — харандра». Рэнсом решил, что, по-видимому, хросса живут внизу, в хандрамите, а серони — наверху, на харандре. Но кто такие «серони»? Сомнительно, чтобы голые просторы харандры могли поддерживать жизнь. Возможно, подумал Рэнсом, у хросса есть мифология (он не сомневался, что они находятся на первобытном уровне развития), и «серони» — это божества или демоны.

Они снова сели в лодку и поплыли дальше. Приступы тошноты, хотя и не такие мучительные, как первый, по-прежнему часто одолевали Рэнсома. Лишь через несколько часов он догадался, что слово «серони» вполне может быть множественным числом от «сорн».

Справа от них солнце клонилось к закату. Оно опускалось быстрее, чем на Земле (по крайней мере, в земных широтах, знакомых Рэнсому), и закат в безоблачном небе не мог соперничать красками с земным. Было и еще какое-то трудно-постижимое отличие; но не успел Рэнсом разобраться, в чем тут дело, как иглы черных пиков черными силуэтами перерезали солнечный диск, и в хандрамите стемнело. По левую руку, на востоке, бледно-розовая харандра еще была освещена. Она уходила к горизонту — далекая, гладкая, безмятежная, как некий возвышенный мир духа.

Они вновь пристали к берегу и на этот раз направились в чащу лилового леса. Голова у Рэнсома все еще кружилась после долгого плавания, и земля, казалось, покачивалась под ногами. Он очень устал и шел сквозь сумерки в каком-то смутном полусне. Вдруг между деревьями пробился свет, и они вышли к костру. Пламя отбрасывало блики на огромные листья над головой, а между ними виднелись звезды. Рэнсому показалось, что его окружили десятки хроссов. Теперь, когда их было много и они обступали его со всех сторон, они куда больше напоминали животных, чем его одинокий проводник. Он испугался было, но сильнее страха оказалось чувство, что здесь он абсолютно чужой. Ему нужны были люди — любые люди, пусть даже Уэстон и Дивайн. Рэнсом слишком устал, чтобы как-то реагировать на эти круглые головы и покрытые шерстью морды — все вокруг казалось бессмысленным кошмаром. Но вдруг между ног взрослых зверей к нему пробрались юркие детеныши, щенки, молодняк — как бы их ни называть. И стало легче: малыши были очаровательны. Он опустил руку на черную головку и заулыбался. Напуганный детеныш кинулся прочь.

Рэнсом почти ничего не запомнил об этом вечере. Он что-то ел и пил, вокруг него все время перемещались черные фигуры, пламя костра отражалось в странных глазах. Наконец он оказался в каком-то темном закрытом помещении и уснул.

С тех самых пор, как Рэнсом очнулся на космическом корабле, он не уставал думать о своем невероятном межпланетном путешествии и о том, есть ли у него шансы вернуться. Но мысль о пребывании на чужой планете просто не приходила ему в голову. И теперь каждое утро он бывал изумлен, когда обнаруживал, что он не летит на Малакандру и не бежит с нее, а просто живет на ней: спит, ест, гуляет, купается и даже разговаривает (ему понадобилось немного времени, чтобы изучить язык). Особенно остро он это почувствовал, когда недели через три после прибытия взял и отправился на прогулку. Еще через пару недель у него уже были любимые уголки, а также любимые блюда. Начали появляться и новые привычки. С первого взгляда он уже мог отличить хросса-самца от самки, да и морды — или, скорее, лица — хроссов перестали казаться одинаковыми. Хьои, который когда-то обнаружил его далеко к северу отсюда, был совсем не похож на седолицего почтенного Хнохру, ежедневно дававшего Рэнсому уроки языка. Особенно привлекала его детвора. Общаясь с детьми, Рэнсом забывал о мучительной для него загадке природы, поместившей разум в нечеловеческое тело: они были слишком малы, с ними можно было не думать о том, что хроссы — разумные существа. С детьми ему было не так одиноко, словно он привез с собой с Земли несколько верных друзей-собак. Со своей стороны, молодняк испытывал живейший интерес к безволосому чудищу, так неожиданно появившемуся среди них. Таким образом, у детей, а значит, и у их матушек, Рэнсом пользовался большим успехом.