22 января 1942 г.Оля ходила в «Гастроном», получила пшено. Ели молочный суп с пшенной крупой (молочница дала маме за 25 руб. пол-литра) и блаженствовали. Мама была на седьмом небе!

23 января 1942 г.Оля ходила на Большой проспект. Получила кофе, пачку в 200 г (70% натурального и 30% цикория). Вместо обеда пили кофе, больше ничего у нас нет. Вот было блаженство. Напились до отказа. Я наворовал осколков досок — часть истратили на топку плиты. Вечером — снова блаженство за самоваром — пили кофе.

24 января 1942 г.Сегодня обедали: кофе с хлебом (на обед у нас было примерно по 50 г хлеба). Приварок наш — это горчица и соль. С этого дня норма хлеба увеличена на 50 г. Теперь мы будем получать по 250 г на человека, всего 750 г на троих в день.

25 января 1942 г.Мороз 28°С. В комнате у нас небывало низкая температура — минус 1,5°С! Топим плиту и печь сразу. Кое-как к 11 часам в комнате стало 8°С. Была Мария Ивановна. Говорили об обмене вещей. Обещала помочь. Установили примерные цены:

Олино платье, светлое, крепдешиновое — 3 кг хлеба.

Сатин кремовый, 7 метров — 2 кг хлеба.

Туфли Олины черные — 600 г хлеба.

Салфетка ручной работы — 300 г.

Рейтузы — 400 г.

Что выйдет, не знаем. Но будем надеяться, что кое-что обменяем. Готовы отдать даже патефон с пластинками! Уж очень хочется кушать. Мы, говоря «кушать», не думаем ни о чем, как только о хлебе. Ведь больше ничего нет. Мы давно забыли, что такое крупа, картофель и вообще приварок. Какая скудная жизнь и вся в очередях.

Оля сейчас стоит у печи, греет руки у самовара и называет его «наш милый друг!». Да, самовар — это сейчас наше единственное услаждение жизни, наша отрада. Я не представляю, как бы мы могли существовать, если бы в такую неприглядную пору, в холодную, в голодную и без керосина, без дров, у нас не было бы самовара. Ужас!

У молочницы-соседки украли корову. Милиция никакой помощи не оказывает. То же было и три недели назад: была украдена корова, а у Васильева-вора, что живет в доме Бахшиева (все знают, что Васильев — вор), обнаружили голову коровы. Но оказалось, что милиционер был у него, закусывал и выпивал вместе с Васильевым и поблагодарил его за угощение. Вот и все право!

28 января 1942 г.Катастрофа. Нет хлеба в городе. Этот жалкий паек — единственное, чем сейчас живет и дышит ленинградец, — не выдается уже второй день. Оля ушла в город голодная с самого утра. Уже 17 часов, а ее нет. Может, зашла далеко и замерзла? Ведь у нее хлебная карточка. Ужас. Погибли тогда и мы. И вот, наконец, в 6 часов вечера пришла Оля и принесла хлеб, полученный ею чудом. Хлеб американский, дивный. За два дня — 28 и 29 по 250 г на человека в день — целых полтора килограмма! У меня уж был готов самовар. Оля получила и по 200 г муки. Сделали в чае из муки «заболтку», пили с хлебом. Голодные, мы поели. Как будто ожили. Ведь почти двое суток не ели.

А в городе за эти два дня творится нечто страшное. У Строганова моста народ разграбил воз с хлебом. Оля наблюдала тоже такие картины. На Большом проспекте в магазине народ набросился на полки и разграбил весь хлеб. Почему же не стало хлеба? Говорят, от морозов полопались трубы и хлебозавод встал. Кто говорит, что хромает транспорт — не подвезли муку. В общем — живем в неведении. Радио не работает.

29 января 1942 г.Тысячные очереди в булочных. Магазины охраняются милицией. Возят хлеб и муку люди от прилавка на саночках, на себе, под охраной милиционеров. На завтра я имею крошку хлеба величиной со спичечную коробку, и Оля дала мне чайную ложечку муки (остаток). Это, чтобы я сделал себе утренний завтрак. Оля же пойдет на Большой проспект с утра натощак и понесет взятку магазину — бутылочку горючего, граммов 125, и я сделал горелку. Заведующая магазином как-то сказала, что кто принесет горючее, получит хлеб без очереди. Но ни у кого нет этого ценного светила. Ведь и горючее приобретается на хлеб. Вот у нас и есть надежда, что Оля завтра без очереди получит хлеб, заодно и муку 100 г по моим отрезанным талонам и рано сумеет вернуться домой, съев по пути кусочек хлеба.

Эта катастрофа сорвала мне и Оле обмен на хлеб ее светлого крепдешинового платья, а я уже было рассчитывал почти надежно получить за него 3 кило.

30 января 1942 г.Мы встали без крошки хлеба. Уходим в 9 часов. Я на службу, Оля прямо в город на Большой проспект. Так как она несет зав. магазином обещанное горючее, надеемся, что Оля получит хлеб без очереди и вернется часам к 2 дня, не позже. Я же буду дома к полвторого, истоплю печь и буду ждать Олю с хлебом. Пришел домой к 1 часу дня, обессиленный, голодный. Затопили печь. Плиту. Оли нет и нет. Вот и 5 часов вечера. Мы с мамой напились крепкого чаю с солью по 2—3 чашки. Я поставил самовар. С нетерпением ждем Олю. Вот и 18 часов, а Оли нет. Я так голоден, что налил себе чая крепкого и с солью и с касторкой (ложки по 1,5 столовых) выпил 2 чашки. Наконец, выпил и третью чашку крепкого чая с солью, касторкой и глицерином. Как будто стало теплее. Я высказал мнение, что с Олей что-то случилось... Звонок... Пришла Оля. Мама заплакала от радости. Оля принесла хлеба. Достала его на Зелениной ул., где выстояла в очереди с 12 до 5 часов вечера. На столе уже давно был самовар. Чай заварен крепко. Оля выдала на 2 дня маме хлеб, и мы приступили к чаепитию.

Оля как всегда нас, голодных, просит не торопиться и есть без особой жадности. Сейчас она особенно настойчиво предупредила об этом меня и маму. Мы все спокойно начали ужинать. Медленно. Испытывая вкус хлеба. Надо отдать должное американской муке, из которой сейчас выпекается у нас хлеб. Хлеб настолько дивный, вкусный, прекрасно выпеченный, с отменными корочками, что плакать хочется, почему так мало имеешь право его съесть — всего 250 г в сутки. Хотелось бы сразу съесть килограмма 2 или, во всяком случае, одно кило.

Мы все трое сегодня говорили и обсуждали вопрос о нашем голодании, о приеме в пищу касторки, о том, почему не запасли побольше ни касторки, ни глицерина, рыбьего жира и т. п. Это все, что во время голода идет впрок и очень вкусно.

Наше вечернее чаепитие (вместо ужина) как обычно началось с приготовления в чашке тюри, потом из чашки отпивается чай, а тюря остается париться, и так несколько раз. Потом съедается с солью и сама тюря в виде кашицы, а с рук в это время кусаешь корочку хлеба.

30 января 1942 г. (продолжение). Да, теперь мы научились так жить и ценить каждую крошку! Пшенная каша — это мечта. Да что каша! Хлеба достать, чтобы сделать тюрю, — и то блаженство.

Да, теперь наша жизнь будет построена иначе, да и голод, и людские отношения в беде научили нас многому, показали нам оборотную сторону медали. Пусть наши родные и близкие не удивляются, если увидят нас и найдут в нас перемену не только во внешности, но и в характере, поведении и в оценке родственных и дружественных отношений. Наши глаза теперь смотрят иначе на жизнь и с собственной колокольни.

Глицерин кончается. Касторки осталось пять шариков-пилюль. Мы их с Олей съедим завтра. Бабушка отказалась — боится расстройства желудка. Оля подобрала сегодня на улице свежий круглый конский помет. Он замерз. Положили его морозить за окно. Будет мука. Попробуем делать лепешки. На самое голодное, безвыходное положение... Ведь сегодня днем я так испытывал голод, что хотел сушить на плите, потолочь и съесть с чаем древесных опилок, что были на полу, после пилки с мамой дров в кухне.

31 января 1942 г.Мороз по-прежнему. Мы голодаем. Хлеб днем еще весь съели, что получили за 30 и 31/1.

Вечером пришел Петя, принес муку. Приготовили на воде лепешки. Оля их жарила на сковородке на воде. Петя получил муку за прошлые дни, когда не было выдач в магазинах из-за аварии хлебозаводов. Пете дали 17 лепешек, мне Оля дала 10 и себе 9.

1 февраля 1942 г.Мороз 18°. Оля ушла в гастроном в 8 1/2 ч. утра. Петя сказал, что что-то будут давать. Мы с Петей, ради воскресенья, спали до 9 час. Затем самовар, крепкий чай без хлеба, без сахара.