— Вы сможете работать в «Красной звезде»? Ведь вы пишете, главным образом, для детей.

— Почему для детей? Я пишу для взрослых.

— Ведь вы — Лев Кассиль?

— Я не Кассиль, я — Гроссман.

— Гроссман? Гм… Так вы согласны в «Красную звезду»?

— Согласен.

И Гроссман направился к выходу со словами:

— До свидания, товарищ Боев.

На что последовал ответ:

— Я не Боев. Я — Ортенберг.

Гроссман писал не только очерки и корреспонденции. Насколько мне известно, он единственный из всех фронтовых писателей печатал в «Красной звезде» большую повесть «Народ бессмертен», правдиво и вдумчиво отражавшую наши неудачи первого года войны.

Незабываема для меня совместная поездка с Гроссманом. Это было позже, в 1944 году. Мы встретились в коридоре редакции.

— Как дела, Василий Семенович? Здоровье? Политико-моральное состояние? Творческие планы?

— Спасибо. Нормально. Послезавтра выезжаю под Варшаву, там ожидаются некоторые события. — И прибавил с некоторым лукавством: — Может быть, поедете со мной?

Он, видимо, ожидал моего ответа в том духе, что я поехал бы с ним с величайшей охотой, но, к сожалению, в данный момент очень занят. И был явно немного удивлен моей реакцией:

— А что? Можно и поехать.

— Нет, я серьезно, — сказал Гроссман.

— Ну и я серьезно.

И вот в новеньком редакционном «виллисе», за рулем которого девушка-шофер Лена с «автомобильной» фамилией Рулева, расположились мы с Гроссманом и военный обозреватель «Красной звезды» полковник-танкист Петр Коломейцев. Неблизок путь от Москвы до Варшавы. Мы едем через разрушенные города, сожженные деревни, поля недавних ожесточенных боев. Проезжаем и «Бобруйский котел», где не так давно металась, пытаясь вырваться из окружения, немецкая группировка фельдмаршала фон Бока. Значительная часть немецких войск достигла Москвы, но… в качестве военнопленных. Они приняли участие в памятном прохождении немецких солдат и офицеров на глазах у тысяч москвичей по центральным улицам столицы, начиная от стадиона Юных пионеров. Мне удалось близко наблюдать колонну немецких «завоевателей» из автомашины кинохроники и видеть, как немцы, и солдаты и офицеры разных высоких званий, с внушительными орденскими планками на груди, шли довольно бодро, с интересом осматриваясь вокруг, видимо, довольные, что остались в живых.

И вот мы колесим по Польше. Между прочим, перед отъездом из Москвы Гроссман спросил меня, слабо улыбаясь и глядя поверх круглых роговых очков большими печальными глазами:

— А вы знаете, что это моя тринадцатая поездка на фронт?

Мне стало немножко не по себе.

— Ничего, — ответил я бодро, — зато я еду на фронт только в третий раз. Тринадцать плюс три — шестнадцать, разделить на двоих — восемь, число вполне безопасное.

Гроссман с сомнением покачал головой, но, как мне показалось, несколько повеселел.

…Слышится легкий удар, и по ветровому стеклу «виллиса» расплывается большое кровяное пятно — это разбилась налетевшая на машину птичка.

— Ну? Что я вам говорил? — почти торжествующе восклицает Гроссман. — Теперь ясно, что никто из нас не вернется домой. Вот это уж верная примета.

— Ерунда, — возражаю я неуверенно. — Предрассудок.

Но на всех нападает задумчивость… Эх, «пути-дорожки фронтовые»! Сколько написано о них задушевных песен и стихов, сколько талантливых очерков. Бегущая навстречу лента шоссе несет все новые и новые впечатления, образы, эпизоды. Живописные уголки сменяются суровыми руинами войны, милые сельские пейзажи чередуются с закопченными пожарищами и развалинами. Трудно не поддаться проникающей в душу дорожной романтике. Но мои спутники — полковник-писатель и полковник-танкист, как бывалые фронтовики, уже изрядно понюхавшие пороху в прежних поездках, вносят в мои путевые впечатления существенные коррективы, считая, видимо, полезным поучить уму-разуму да и немножко припугнуть необстрелянного художника-тыловика. Происходит это примерно так.

— Какое изумительное место! — восхищаюсь я, когда машина едет между двух рядов могучих тополей, превращающих дорогу в сплошную тенистую аллею.

— Изумительное-то изумительное, — задумчиво говорит Гроссман, сосредоточенно глядя вперед, — но не люблю я таких замкнутых участков дороги. Здесь и свернуть некуда.

— А зачем нам, собственно говоря, сворачивать?

— А затем, что в таких местах в любую минуту может спереди или сзади появиться «фердинанд». Или легкий танк. Я уже видел такие дела.

— «Фердинанд»? Откуда здесь возьмется «фердинанд»? Немцы за тысячу километров.

— Немцы-то далеко, — вступает в разговор флегматичный полковник-танкист, — а вы что-нибудь слышали о бандеровцах? Или бульбовцах?

— Ну, слышал. А откуда у бандеровцев «фердинанды»?

— А зачем им «фердинанды», если они могут вон из-за тех кустов так шарахнуть по нам из автоматов…

Прислушиваясь к нашему разговору, Лена Рулева вдруг решительно прибавляет газу, и «виллис» быстро вырывается из темной аллеи на широкий солнечный простор. Тема «фердинандов» иссякает. Но есть и другая неисчерпаемая дорожная тема — неразорвавшиеся мины. Новичкам они мерещатся на каждом шагу, да и опытные фронтовики относятся к этому делу серьезно.

— Вы не смотрите, что шоссе покрыто следами автомобильных шин, — наставляет меня полковник-танкист, — это ничего не значит. Бывает, что по какому-то месту тысяча машин пройдет благополучно, а тысяча первая взлетит на воздух…

— Да будет вам, Петр Илларионович, — говорю я небрежно, невольно косясь при этом на исполосованную следами автомобильных покрышек дорогу.

— Чего «будет вам»? Я серьезно говорю. Сколько таких случаев — будь здоров!

Вскоре полковники останавливают машину, решив осмотреть замеченную у самой дороги разгромленную гитлеровскую батарею. Шагая позади Коломейцева по изрытой снарядами земле, я, памятуя его авторитетные разъяснения о невзорвавшихся минах, стараюсь все же попасть ногой в оставляемые им следы. Потоптавшись среди искореженных орудий, мы благополучно возвращаемся к «виллису», и тут я неожиданно проникаюсь фаталистической философией, которую кратко можно сформулировать так: «чему быть, того не миновать», и перестаю думать о минах.

Одно из самых сильных впечатлений по пути в Польшу — это остатки «Бобруйского котла». Оставив машину, мы бредем вдоль мрачного кладбища былой фашистской силы, среди изуродованных и сгоревших немецких танков, раздавленных пушек. Кругом, насколько хватает глаз, валяются заржавевшие остатки машин, легковых и грузовых, походных радиостанций, бронетранспортеров, торчат во все стороны дула сотен орудий. Земля густо покрыта обугленным металлоломом, полуистлевшим воинским мусором, какими-то превратившимися в тряпки офицерскими мундирами, смятыми фуражками, рваной обувью. Из разбитого танка, как внутренности из пуза издохшего зверя, вывалилась целая куча какого-то грязного барахла, обгоревших чемоданов, покрытых плесенью книг, иллюстрированных журналов. Последние привлекают мое любопытство, но от кучи несет таким специфическим смрадом, что дотронуться до них руками невозможно. Пошевелив гитлеровскую литературу носком сапога, я подбираю парочку «сувениров» для сына — гитлеровский стальной шлем и два-три «железных креста».

Мы едем дальше, проезжаем через разоренный Бобруйск, оставляем за собой историческую Березину. В овеянном легендарной славой Бресте переезжаем через многоводный Буг, и отсюда уже расстилается перед нами земля многострадальной Польши, только-только начинающей приходить в себя после четырехлетнего кошмара гитлеровской оккупации, лишившей страну даже ее имени и превратившей ее в германское «генерал-губернаторство». Германским генерал-губернатором Польши был Ганс Франк, год спустя я видел его своими глазами на скамье подсудимых в Нюрнберге. Совсем непохожий на немца, смуглый, с маслянистым зачесом черных волос, он напоминал скорее жителя Латинской Америки. Рассказывали о его реакции на появление в Югославии листовки о том, что за нападение партизан на немецкий патруль, при котором убиты четверо немецких солдат, было расстреляно 80 мирных жителей деревни. Узнав об этом, Франк рассмеялся и сказал: «Если мы станем печатать листовки о каждых восьмидесяти расстрелянных поляках, то в Польше не хватит лесов, чтобы делать бумагу».