Из песни, как известно, слова не выкинешь. И к рассказу Утесова нельзя не добавить следущее: Нина, хорошенькая жена Кармена, как принято говорить, «положила глаз» на Васю, а тот от этого отнюдь не уклонился, и между ними возникла настолько близкая «дружба», что Нина вообразила, по-видимому, будто это вполне серьезно. И, знакомясь с кем-нибудь, называла себя коротко: Сталина. Можно себе представить состояние Кармена. В отчаянии он решился написать письмо отцу Васи, чтобы тот призвал сына к порядку и вернул ему, Кармену, жену.

Говорили, что «Васин отец» сухо ответил: «Мужчина должен уметь сам защищать свою честь, а не писать жалобы». Но в конечном итоге Нина вернулась к Кармену.

Весну сорок второго года разные люди ожидали с разными чувствами — с опасением, с тревогой, со страхом, с надеждами. Некоторые поговаривали: «Зимой, конечно, «фриц» слабоват, но весной пока-ажет. Даст прикурить…»

Сам Гитлер громогласно объявил, что весной произойдет окончательное и решающее наступление. Это, естественно, дало тему для соответствующей карикатуры: помятый и злой фюрер в наполеоновской треуголке, с подписью под рисунком: «Не для него придет весна». Однако изображенный на моем новогоднем рисунке наступающий 1942 год оказался наступающим, увы, не для нас… И «не для нас пришла весна»… Она принесла с собой тяжелейшее поражение советских войск под Харьковом. В этой связи я хочу привести отрывок из воспоминаний Н. С. Хрущева, с которыми я случайно познакомился, будучи в 1971 году в Германии, — увидел толстый том в книжном киоске. Немного владея немецким языком, я стал его перелистывать и сразу наткнулся на эпизод, который внимательно прочел и запомнил. (Первой моей мыслью было приобрести эту книгу, но взглянув на цену — 300 марок, я понял, что она мне не по карману.) А успел я прочесть следующее: Хрущев рассказывает о том, что был членом Военного совета фронта при командующем войсками под Харьковом маршале Тимошенко. И неожиданно получил приказ срочно явиться в Москву, к Сталину. Погода была абсолютно нелетная — туман, проливной дождь, резкий ветер, но медлить он не посмел и явился к «Верховному».

— Почему с опозданием? — спросил Сталин.

— Товарищ Сталин, в эту ночь даже почтовые голуби не летают, — попытался пошутить Хрущев.

— Но ты, толстый почтовый голубь, прилетел. Молодец, — сказал Сталин.

«Хозяин был пьян», — пишет Хрущев.

Пристально посмотрев на Хрущева, Сталин налил ему стакан водки.

— На, согрейся. А теперь вот что. Немедленно отправляйся обратно и передай Тимошенко, чтоб завтра же начали наступление на Харьков.

— Товарищ Сталин, — проговорил ошеломленный Хрущев, — наступление не подготовлено. Оно, пожалуй, еще рискованно. Надо сначала…

— Отправляйся немедленно и передай Тимошенко, чтобы завтра начинали наступление, — повторил Сталин и бросил на Хрущева короткий, злой взгляд.

Выйдя от Сталина, пишет Хрущев, он заплакал. Он плакал о тысячах солдат и офицеров, которым суждено завтра погибнуть в результате этого приказа, ненужного, нелепого, нецелесообразного. Не берусь судить о достоверности этого рассказа, но я прочел все это своими глазами в немецком тексте.

В результате этого наступления наши войска понесли чудовищные потери. А для сосредоточенных здесь отборных немецких дивизий была открыта дорога для наступления на юг к Кавказу и на восток к Сталинграду.

Разумеется, Сталин и не подумал считать резко ухудшившееся военное положение на фронте результатом своих ошибок и просчетов. Собственная непогрешимая мудрость и безапелляционность были для него аксиомой. Ошибаться могли только другие. И еще — краеугольным камнем отношений с людьми и управления государством он считал страх. А страх «Вождь и Учитель» внушал неимоверный. И, кто знает, может быть, этот страх перед Сталиным в какой-то мере помог выиграть войну. Мне рассказывали маленький любопытный эпизод. Будто в первые месяцы войны на фронте было плохо с табаком, который, говорят, для солдат иногда важнее, чем хлеб. Курили всякую дрянь. Никакие жалобы, просьбы, заявления в Главтабак не помогали. Но вот начальника Главтабака вызвали в Кремль к Сталину. После долгого ожидания в приемной его позвали в кабинет. Сталин просматривал какие-то бумаги на своем столе и, не поднимая головы, негромко произнес:

— Сделайте, чтобы мои солдаты и офицеры не жаловались на недостаток и качество табака.

Потом поднял свои страшные желтые глаза, только одну секунду смотрел на вошедшего и сказал:

— Можете идти.

Тот вышел из кабинета еле живой и рассказывал потом, что никогда в жизни не испытывал такого жуткого страха. Нечего и говорить, что дела с табаком сразу наладились.

Сталин, видимо, был уверен, что и положение на фронтах можно наладить угрозами, наказаниями, репрессиями — страхом. Об этом говорит и его знаменитый приказ № 227, более известный под названием «Ни шагу назад», устанавливавший за отступление перед немцами без соответствующего приказа жестокие кары. В этом приказе, собственноручно им написанном, были такие слова:

«…Паникеры и трусы должны истребляться на месте. Ни шагу назад без приказа высшего командования».

Таким образом, Верховный Вождь твердо установил, что в основе всех военных неудач лежит не то, что перед самой войной был уничтожен цвет командного состава Красной армии, не то, что были расстреляны талантливейшие советские полководцы и не бессмысленное, непродуманное наступление под Харьковом, а паникеры и трусы, иными словами — растерянные, деморализованные солдаты, отступавшие без соответствующего приказа, который зачастую не от кого и неоткуда было получить.

Безрадостные вести с фронтов не могли, естественно, не отражаться на настроениях, но и не могли лишить нас оптимизма, веры в конечную победу. Однако для повседневных карикатур приходилось брать сюжеты второстепенного характера — главным образом высмеивать гитлеровских сателлитов, — Антонеску, Муссолини, Хорти, лживую пропаганду колченогого Геббельса, расовое мракобесие в Германии, тот же страх перед партизанами и тому подобное. Вместе с тем я, по примеру 30-х годов, захотел, кроме повседневных оперативных карикатур, создать тематически цельный обобщенный альбом о германском фашизме и приступил к работе над таким изданием. Оно состояло из семи разделов, характеризовавших и главарей

Третьего рейха, и их идеологию, и их союзников, и установленный ими «новый порядок» в Европе, и предсказываемые нами их перспективы. Альбом, как я уже упоминал, назывался — «Гитлер и его свора» и, выйдя в свет, был вскоре переиздан за рубежом, на английском, венгерском, румынском, болгарском и других языках. С оригиналами рисунков для этого альбома произошла странная история: когда, после выхода альбома, я попросил вернуть мне рисунки, то оказалось, что их в издательстве нет. Мне сказали, что они были все отправлены в ЦК по запросу из секретариата Сталина. И что, по их сведениям, весь комплект рисунков Сталин подарил приехавшему в Москву Черчиллю. Это было, безусловно, для меня весьма лестно, но, откровенно говоря, почему Хозяин захотел сделать приятное сэру Уинстону, который прилетел в Москву с весьма неприятным известием о том, что Второй фронт в Европе в 1942 году открыт не будет? Я как-то впоследствии прочел в одной английской газете подробности этой встречи. Черчилль сразу заговорил так темпераментно и страстно, что переводчики не смогли поспеть за бурным потоком его красноречия и растерянно замолчали. Черчилль наконец спохватился, остановился и жестом пригласил переводчиков приступить к своему делу. Но тут Сталин, невозмутимо слушавший Черчилля, покуривая трубку, вынул ее изо рта и сказал:

— В переводе нет надобности. Английского языка я не знаю, но смысл того, что говорил господин Черчилль, я отлично понял.

Вопрос о Втором фронте в Европе или, вернее, о его отсутствии не переставал волновать советскую общественность, воспринимавшую эту проблему весьма болезненно. Сегодня, спустя более полувека, оценка событий и отношение к ним носят более продуманный и объективный характер, чем в то время. И то, что Англия не спешила тогда с открытием столь желанного нам Второго фронта, уже не представляется вызывавшим наше неудовольствие и негодование коварством, а объясняется ее реальными возможностями. Не приходится сомневаться, что Великобритания действительно не была готова к такому рискованному шагу. Оставшись после разгрома Франции один на один с вооруженной до зубов гитлеровской Германией, едва-едва, как говорится, унеся ноги из Дюнкерка, подвергающаяся непрерывным воздушным налетам (варварское разрушение немецкой авиацией старинного мирного городка Ковентри даже породило страшный термин «ковентризация»), Англия только-только собиралась с силами. Не исключено к тому же, что дальновидных английских политиков нисколько не огорчало, что в ожесточенной, кровопролитной борьбе два опасных для Англии тоталитарных режима взаимно ослабляют друг друга. К тому же, вполне возможно, в Лондоне еще не изгладилась память о пакте «Молотов — Риббентроп», иначе говоря, о дружеском соглашении Сталин — Гитлер, давшем возможность Германии развязать агрессивную войну. Но тогда мы думали по-иному. Медлительность Англии вызывала у нас разочарование и даже негодование. И было принято решение организовать кампанию воздействия на английскую общественность. При посредстве Совинформбюро советские деятели культуры обращались к своим английским коллегам. Писатели к писателям, ученые к ученым, артисты к артистам. Мне было поручено написать Дэвиду Лоу, популярному английскому карикатуристу и видному общественному деятелю. Я познакомился с ним еще в 1932 году, когда он приезжал в Москву в составе Британской парламентской делегации. Оказалось, что ему знакомы мои работы. Он подарил мне альбом своих карикатур с весьма лестной для меня авторской надписью. Я позволю себе привести ее текст: «Бор. Ефимову. С братским приветом и восхищением его талантом. От Лоу, август 1932 г.».