Сегодня, по прошествии десятилетий, деятельность Полонского представляется мне вполне разумной и исторически оправданной.

…Помню, какое впечатление на меня произвел внешний облик Вячеслава Павловича, когда я впервые его увидел. Он был в широкополой шляпе, элегантном плаще и высоких сапогах. Обращал на себя внимание большой орлиный нос. Нос подобной величины был только у Всеволода Мейерхольда. И по поводу обоих этих деятелей ходила такая шутка: если из-за угла показался кончик носа, то, значит, минут через пять появится и сам Полонский (или Мейерхольд).

Полонский однажды явился в редакцию «Известий», чтобы высказать свое неудовольствие по поводу одного напечатанного в газете материала. Редактора «Известий» Стеклова не было на месте, и свои претензии посетитель весьма решительно высказал ответственному секретарю О. Литовскому. Так случилось, что как раз в этот момент я вошел в кабинет с очередным своим рисунком.

Когда Полонский уходил, я, набравшись смелости, к нему обратился:

— Вячеслав Павлович, я очень благодарен вам за добрые слова обо мне в вашем журнале «Печать и революция». Могу ли я показать свой рисунок? Мне очень хотелось бы знать ваше мнение.

Не спеша рассмотрев рисунок, Полонский после паузы сказал:

— Что ж. По-моему, неплохо.

Эта встреча положила начало нашим дружеским отношениям в дальнейшем. Кстати сказать, предисловие к очередному сборнику моих политических карикатур спустя несколько лет написал Полонский. Позволю себе привести несколько строк из его статьи.

«…Имя автора карикатур, составивших настоящую книгу, известно далеко за пределами нашего Союза. Это потому, что карикатура принадлежит к самому меткому виду оружия. Карикатура казнит смехом. А от смеха не спасает ничто — ни миллионная армия, ни наемные перья, ни каменные стены. Оттого-то искусство карикатуры — могучее искусство. Оно дается немногим. Борис Ефимов — из этих счастливцев… Карикатура — как и плакат — орудие борьбы. Когда карандашом художника перестает водить боевая задача — пафос карикатуры гаснет. Она потухает, как электролампа, в которой перегорела нить».

Но вернусь к конфронтации между Полонским и Маяковским. Подлинно «генеральное сражение» развернулось между ними после опубликования в «Известиях» большой статьи Полонского «ЛЕФ или блеф», в которой он учинил беспощадный разгром созданному и редактируемому Маяковским журналу «ЛЕФ» (Левый фронт искусств). А вскоре после этого мне довелось присутствовать в Большой аудитории Политехнического музея, где противники сошлись непосредственно на диспуте лицом к лицу и, как говорится, оказались достойны друг друга. Словесная баталия разгорелась жаркая и непримиримая. А какое могло быть между ними примирение? Ведь Маяковский видел в Полонском представителя тех «новых русских древних греков, которые все умеют засахарить и заэстетизировать». А Полонский видел в Маяковском «воинствующего горлана-главаря», поднимающего свой стих, «как большевистский партбилет». Но, пусть это прозвучит, может быть, «мистически», я скажу, что этих двух непримиримых людей «примирило» то, что оба они безвременно и трагично ушли из жизни.

Вячеслав Полонский обладал незаурядным литературным талантом. Все, что выходило из-под его пера, было написано живо, ярко, образно. Но помимо этого он прекрасно владел словом, обладая, в частности, тем, что французы называют «Esprit de repartie», то есть умением быстро и находчиво реагировать на любую реплику оппонента. Помню, на одном обсуждении в редакции редактируемого им журнала «Новый мир» Полонский высказал критическое замечание по поводу какого-то места в рассказе Всеволода Иванова. Обиженный писатель крикнул с места:

— Читать не умеете!

Полонский незамедлительно спокойно ответил:

— Нет, Иванов, я грамотный.

Это вызвало единодушные аплодисменты присутствующих.

Кстати сказать, Полонский любил периодически устраивать в редакции «Нового мира» чтение произведений, которые предполагалось печатать в журнале. При этом он не забывал приглашать на них меня. И я охотно приходил, тем более что читал эти произведения, как правило, великий артист Василий Качалов.

…Высылка Троцкого в Алма-Ату и последовавшее затем изгнание его как «врага народа» из пределов страны сделали весьма опасным знакомство с ним и даже простое упоминание его имени. И можно только подивиться, что спустя год после этого выходит книга Полонского «Очерки литературного движения революционной эпохи», в которой автор весьма уважительно рассматривает и трактует литературные взгляды Троцкого, называя его книгу «Литература и революция» поистине замечательной.

Можно, повторяю, только подивиться, что после выхода своей книги автор сразу же не очутился за решеткой как отъявленный и «неразоружившийся» троцкист. Но он, несомненно, был на это обречен в будущем.

Мы продолжали дружить с Вячеславом Павловичем. Я встречался с ним не только в редакции «Нового мира», но бывал у него дома. Он всегда был со мной откровенен, охотно посвящал в перипетии своей неустанной литературной борьбы, ожесточенной полемики, нескончаемых на него нападок со стороны «правоверных» партийных критиков. Однажды он мне сказал:

— Вы знаете, как невыносимо все это о себе выслушивать и читать. Но вся эта мерзость как-то перегорает в душе, и остается один уголь.

Под градом обвинений в «крупных литературно-политических ошибках» и «правооппортунистических настроениях», «идеологической смычке с троцкистом Воронским» и т. п. Полонский продолжал неутомимо работать, одна за другой выходили в свет его книги и статьи на литературные и исторические темы.

Когда нам случалось говорить на темы дня, он не скрывал своего иронического отношения к набиравшему силу непререкаемому и непогрешимому авторитету Сталина, к тому, что впоследствии получило название «культ личности». Помню, как он высмеивал полученный в руководимом им Музее изобразительных искусств запрос из районного комитета партии о том, как там, в музее, выполняются предписанные для народного хозяйства «Шесть условий товарища Сталина».

Среди литературных произведений Полонского той поры хочу особо упомянуть книжку «О Маяковском». Она написана, когда, по выражению автора, «еще горяча зола, бывшая недавно Маяковским»… Я уже упоминал, какими они были непримиримыми литературными противниками и, пожалуй, врагами. И при этом как уважительно, глубоко и объективно рассказано в книге Полонского о жизни и творчестве поэта.

Полонский пишет:

«…Его можно было любить. Его можно было отвергать. К нему нельзя было лишь оставаться равнодушным. Это потому, что в поэзии его горел настоящий огонь, обжигающий и неостывающий».

И я позволю себе высказать мнение, что эта маленькая книжка Полонского — пожалуй, лучшее, самое глубокое и значительное из написанного за все годы о Маяковском.

Как-то он пригласил меня к себе домой. Мы сидели в его маленьком кабинете, заваленном книгами и рукописями. Он говорил:

— Вы знаете, я от всего этого очень устал. Мне нужно на время куда-нибудь уехать, чтобы соскучиться по этой обстановке и снова с аппетитом взяться за работу. И я еду в Свердловск. Меня пригласили на пару дней прочесть несколько лекций по истории литературы.

И он уехал.

А через несколько дней мне позвонил приехавший из Свердловска поэт Берестянский:

— Вы знаете, умер Вячеслав Полонский. Он где-то по дороге подхватил сыпной тиф, и вот…

Я не мог удержаться от слез.

Через несколько дней в Москву привезли цинковый гроб, в крышке которого сквозь маленькое стеклянное окошечко видна была голова Полонского, наголо остриженная. Это было страшно.

Панихида состоялась в здании редакции «Известий». Я не забуду тяжелую сцену, когда к гробу подбежала первая жена Полонского с его сыном, повторяя с плачем только одно слово: «Вячеслав… Вячеслав…» И как его вторая жена, красивая представительная дама, с неудовольствием отвернулась и кому-то нервно сказала:

— Не могу. Увезите меня отсюда.

Смерть Полонского была безвременной и трагичной. Но я скажу, пусть это и прозвучит кощунственно: такая смерть избавила его от более страшной участи — неминуемого ареста, истязаний и расстрела.