Ему оставалось жить еще 72 дня…

Последний раз, и это никогда не забудется, я слышал Маяковского на открытии Клуба театральных работников в Старопименовском переулке. На этот вечер собралась, как говорится, «вся Москва», театральная и литературная. Было шумно, весело, непринужденно. Во время общего ужина происходили забавные «капустнические» выступления. Один за другим из-за столиков поднимались на маленькую эстраду популярные артисты, пели, играли, декламировали, произносили шуточные экспромты.

И вдруг раздались голоса:

— Маяковсхий! Просим выступить Маяковского!

Все взоры устремились на поэта, сидевшего за одним из столиков с М. Яншиным и В. Полонской. Крики усилились, многие начали стоя аплодировать. Маяковский сумрачно улыбнулся, тяжело поднялся и как бы нехотя, медленно стал пробираться через переполненный зал, пожимая по пути руки знакомым и друзьям.

Выйдя на маленькую эстраду, большой, почти упираясь головой в низкий потолок, он на минуту задумался, провел рукой по темной волне густых красивых волос и сказал:

— Я прочту вступление к моей новой поэме «Во весь голос».

Маяковский вынул из кармана небольшую записную книжку, раскрыл ее, заложил пальцем и, не заглядывая в нее, начал читать свою поэму…

…Маяковский закончил. Все стоя рукоплескали. Ни на кого не глядя, с особенно сурово обозначившейся вертикальной морщиной между бровей, он вернулся на свое место. После него никто больше не стал выступать.

Это было 25 февраля 1930 года. За 48 дней до смерти поэта…

…Внутрипартийная дискуссия, а по сути дела — борьба за власть между Сталиным и Троцким продолжалась со все усиливающимся ожесточением после смерти Ленина. Я уже рассказывал, как резко и злобно отреагировал Сталин на печатание фотографий Троцкого в «Огоньке». Редактор «Огонька» не мог не принять к сведению это абсолютно недвусмысленное указание. Но тут возникла такая сложность: еще до вызова к Сталину фотокорреспондент «Огонька» Микулин был командирован Кольцовым в Сухуми, где находился в это время Троцкий на отдыхе и лечении. Микулин уже вернулся оттуда с целым ворохом фотографий: Троцкий на берегу моря, Троцкий с супругой на прогулке, Троцкий на охоте, Троцкий со своим лечащим врачом, Троцкий с приехавшим проведать его Раковским и так далее, и так далее. Возникла далеко не простая дилемма: печатать эти фотографии и тем вызвать ярость Сталина или их не печатать и тем вызвать уничтожающее презрение Троцкого? После довольно мучительных размышлений, колебаний и споров Кольцов выбрал первое. И, подписывая к печати номер «Огонька» с целой подборкой привезенных Микулиным фотографий (шесть снимков), при всем своем уме и проницательности, брат вряд ли мог предвидеть, что подписывает свой смертный приговор.

В последующие четырнадцать лет Кольцов не раз и не два встречался со Сталиным, выслушивал его указания, замечания, соображения, касавшиеся различных внутренних и международных событий и других дел. Он был утвержден в качестве председателя иностранной комиссии Союза писателей — пост, связанный с постоянными поездками за рубеж во главе всевозможных писательских делегаций на международные конгрессы, конференции, встречи.

Кольцов принимает деятельное участие в проведении труднейшего и сложнейшего международного конгресса писателей в защиту культуры 1935 года в Париже и такого же, но еще более сложного и трудного, конгресса 1937 года в охваченной гражданской войной Испании. На этом втором конгрессе Кольцов возглавляет советскую делегацию, в которую входят такие писатели, как Алексей Толстой, Александр Фадеев, Всеволод Вишневский, Илья Эренбург, Агния Барто. Не могу отказать себе в удовольствии привести небольшую выдержку из кольцовского «Испанского дневника», касающуюся открытия этого конгресса в приморской Валенсии (отсюда конгресс через несколько дней перебрался в Мадрид): «Ночью город основательно бомбили — возможно, что по случаю конгресса. Делегаты дрыхли мертвым сном после дороги и дневных переживаний. Так они могли проспать всё. Я приказал телефонистке «Метро-поля» разбудить немедленно всю мою делегацию и торжественно повел ее в подвал. Сирены выли, зенитная артиллерия стреляла непрестанно, звук — как будто раздирают огромные куски полотна. Издалека слышались глухие взрывы бомб.

«Каково?» — спросил я тоном гостеприимного хозяина. Все были взволнованы и очень довольны. Вишневский спросил, какого веса бомбы. Но я не знал, какого они веса. Черт их знает, какой у них вес. Толстой сказал, что наплевать, какой вес, важно, что это бомбы. Он был великолепен в малиновой пижаме здесь, в погребе.

Я уснул в хорошем настроении. Все-таки он состоялся, этот чертов конгресс, как ни интриговали против него. Все идет хорошо».

Приехав ненадолго в Москву из воюющей Испании весной тридцать седьмого года, брат сделал Сталину большой трехчасовой доклад о положении в Испании, отвечал на многочисленные вопросы Хозяина. И за все эти годы при всех этих встречах Сталин ни разу, ни единым словом, ни единым намеком не вспоминал историю с фотографиями Троцкого в «Огоньке». И если бы существовал такой фантастический, сверхчувствительный «локатор» или компьютер, позволяющий определить или вычислить отношение одного человека к другому, то и он не смог бы уловить малейшей неприязни Сталина к Кольцову. Даже напротив, ряд фактов свидетельствовал о некотором его расположении к брату.

Достаточно сказать, что по возвращении из Испании Кольцов был выдвинут кандидатом, то есть, по сути дела, назначен, депутатом Верховного Совета РСФСР (почему-то от Пензенской области) и одновременно стал членом-корреспондентом Академии наук СССР по отделению русского языка и литературы. Надо ли пояснять, что ни то, ни другое не могло произойти без согласия, а скорее всего, прямого указания Хозяина. Больше того, в октябре 1938 года после памятного Мюнхенского сговора, развязавшего руки Гитлеру, Кольцов срочно командируется в Прагу, над которой уже нависла угроза фашистской агрессии. Надо сказать, что появление в Чехословакии Кольцова было сразу замечено западной печатью и воспринято как симптом готовящегося сопротивления при поддержке Советского Союза. Этого, как известно, не произошло. Кольцов быстро возвратился в Москву.

А вот еще более любопытный пример сталинского расположения к моему брату. Это относится к докладу Кольцова по приезде из Испании, о котором я уже упоминал. На встрече присутствовали также Молотов, Ворошилов, Каганович и Ежов. Впрочем, все они больше помалкивали. Вопросы задавал только Сталин, расхаживая, по своему обыкновению, взад и вперед по кабинету и покуривая трубку. Наконец все вопросы были исчерпаны, все ответы получены, и тут произошло следующее: Сталин подошел к Кольцову, тот, конечно, немедленно встал, но Хозяин любезным жестом усадил его обратно, потом приложил руку к сердцу и низко поклонился.

— Как вас надо величать по-испански? Мигуэль, что ли? — спросил он.

— Мигель, товарищ Сталин, — ответил брат, несколько озадаченный этим «кривлянием», как он выразился, описывая мне в тот же вечер эту странную сцену.

— Ну так вот, дон Мигель. Мы, благородные испанцы, благодарим вас за отличный доклад. Спасибо, дон Мигель. Всего хорошего.

— Служу Советскому Союзу, товарищ Сталин! — отчеканил, как положено, поднявшись с места и направляясь к двери, брат.

И тут произошло нечто еще более непонятное и непредсказуемое: брат уже открывал дверь, когда Сталин его неожиданно окликнул и жестом пригласил обратно.

— У вас есть револьвер, товарищ Кольцов? — спросил Хозяин.

Брат удивился.

— Есть, товарищ Сталин.

— А вы не собираетесь из него застрелиться?

Еще больше удивляясь, Кольцов ответил:

— Конечно, нет, товарищ Сталин. И в мыслях не имею.

— Вот и отлично, товарищ Кольцов. Всего хорошего, дон Мигель.

Вечером мы с Мишей долго обсуждали этот странный разговор и решили, что это какой-то случайный «черный юмор».

А на другой день Кольцову позвонил Ворошилов, всегда дружелюбно относившийся к брату, поделился впечатлениями о вчерашнем докладе и добавил: