— Э-э, батенька! Да у вас тут не один разрыв, а целых три!

— Так что же получается, Михал Михалыч? Надо семьдесят процентов разделить на три? Двадцать три с чем-то?

— Я вижу — вы не забыли правила арифметики, — благодушно шутит Краснов. — Именно так. Но… Будем надеяться.

Оперировал меня Краснов вечером 31 декабря и, видимо, рассчитывал не опоздать на новогоднюю встречу, но делал все неторопливо и размеренно. Чувствовалась рука уверенная и опытная.

— Не удивляйтесь, — сказал он, — что операцию вашего глаза я начну с уха. Так иногда бывает в жизни.

И действительно, он начал что-то резать за моим левым ухом. И это может показаться неправдоподобным, но на операционном столе я начал рассказывать хирургу анекдот, кстати, о Боге, который в свое время слышал от Аджубея:

— Когда Гагарин вернулся из космоса, в Кремле был по этому случаю торжественный прием, на котором присутствовал и патриарх Сергий. Он отвел Гагарина в сторону и спросил: «Сын мой, ты был там, на небеси. Скажи правду — Бог есть?» «Бога нет, Ваше Святейшество», — ответил Гагарин. «Я так и думал, — сказал патриарх. — Но ты об этом никому не говори». Потом Гагарина отвел в сторону Хрущев. «Слышь, Гагарин, — сказал Никита Сергеевич. — Ты был там наверху. Скажи правду — Бог есть?» — «Есть, Никита Сергеевич» — ответил Гагарин. Хрущев покачал головой: «Я так и думал. Но ты об этом никому не говори».

Краснов засмеялся и сказал:

— Хороший анекдот. Надо его запомнить.

Операция началась. Видеть я, естественно, ничего не мог, но с любопытством слушал приглушенный разговор Краснова с его ассистентом, молодым врачом Сапрыкиным. Тот высказывал какие-то соображения, на которые профессор реагировал весьма иронически. Примерно так:

— Вы серьезно, Сапрыкин? А я, серый человек, и не догадывался.

Или:

— Не может быть! Открыл Америку!

Или:

— Конечно, конечно, — Волга впадает в Каспийское море.

Операция закончилась. Краснов уехал встречать Новый год,

Сапрыкин тоже, и я тоже… в свою палату. Об этом я потом написал в поэме, которую назвал «Отслойкиада». Вот отрывок из нее.

В восторге от Краснова, воспев его в своей «Отслойкиаде», экземпляр которой вместе с дружеским шаржем я ему преподнес, с восстановленной сетчаткой, радостный, я вернулся домой.

Но… Ровно через две недели утром я обнаружил на левом глазу зловещее черное пятно и немедленно помчался к Краснову.

— Все сначала, — кратко сказал он, посмотрев глаз. — Немедленно в больницу. Сейчас же, не заезжая домой.

Должно быть, у меня было соответствующее выражение лица, потому что, поглядев на меня, он прибавил:

— Дать вам коньяк?

Я только махнул рукой…

И снова я на операционном столе. На сей раз хирург орудует не скальпелем, а лазерным лучом. Иными словами, короткими вспышками лазера вокруг глазного яблока как бы «припаивает» сетчатку на положенное ей место. После операции он говорит:

— Ну, вы, однако… Другие во время этой операции орут на всю больницу.

— Михал Михалыч, — отвечаю я, — я просто не знал, что можно орать. Думал, что у вас тут не положено. А то бы задал ору.

Далее дело пошло таким образом: тяжело заболела и вскоре скончалась мать Краснова, и он отсутствовал дней двенадцать. Его ассистенты мною не занимались. Наконец он появился, меня вызвали к нему в кабинет, и он меня осмотрел. Затем подумал и сказал в своей манере:

— Вы знаете, что такое жизнь? Жизнь — это слоеный пирог: слой повидла, слой дерьма. Слой повидла, слой дерьма. Так вот, сегодня у вас — слой повидла. Я вас отпускаю из больницы.

— А как же глаз?

— С глазом ничего нельзя сделать, потому что ничего нельзя увидеть. Все закрыто кровоизлиянием.

— Кровоизлиянием? А откуда вдруг взялось кровоизлияние?

На этот наивный вопрос я получил четкий и строго научный ответ:

— А ч-черт его знает.

На этом, по сути дела, можно и закончить мою «Отслойкиаду» — которую я определил бы по жанру как драматически-фатально-юмористическую и, одновременно, клинически-офтальмологическую. А если серьезно, то я так и остался на всю жизнь и по сей день после четырех, великолепно сделанных операций без левого глаза на все сто процентов.

Итак, потеряв один глаз, я продолжал рисовать, писать статьи, книги и, естественно, участвовать в общественной жизни. Основная моя общественная работа была, разумеется, связана с Союзом художников и домами художника — Московским и Центральным. Не могу не вспомнить поистине трагикомическую эпопею с выборами председателя МОСХа. Я состоял в нем в качестве заместителя председателя. Это тоже произошло довольно комично. Вернувшись из клиники Краснова, я обнаружил дома повестку на перевыборы руководства МОСХа и на другой день туда отправился. Я немного опоздал и вошел в зал в момент, когда раздались дружные аплодисменты. Не зная, по какому поводу собрание аплодирует, я, шутя, на ходу, тоже присоединился. И тут оказалось, что этими аплодисментами одобрили предложение о переизбрании меня первым заместителем председателя.

— Дорогие друзья! — возопил я. — Подождите! Что вы делаете? Вы покупаете кота в мешке. Я только что из больницы, где потерял один глаз. Какой из меня первый заместитель?

Тут поднялся уже избранный председателем Дементий Шмаринов.

— Товарищи! — сказал он. — Я думаю, мы своего решения относительно Бориса Ефимовича менять не будем.

Снова дружные аплодисменты.

— Ну, что ж, — сказал я, — пожалуйста. Но предупреждаю, что быть заместителем при таком председателе, как Дементий Алексеевич, это значит — ни во что не вмешиваться и не мешать ему работать. Это я вам обещаю.

Однако на деле вышло не совсем так. Мне иногда приходилось председательствовать вместо Шмаринова на заседаниях правления. Правда, мне в этом помогал ответственный секретарь МОСХа Эльбрус Гутнов, человек опытный и дотошный. И вот на одном из таких заседаний Гутнов показал мне послание от Шмаринова. Я прочел его с некоторым удивлением. В нем Дементий Алексеевич извещал, что у него в последнее время бывают спазмы головных сосудов и это не дает ему возможности исполнять обязанности председателя. Просьбы об освобождении его от этих обязанностей в послании не содержалось, и было не совсем понятно, что надо делать дальше. Брать на себя всю тяжелую обузу руководства такой сложной махиной, как Московский Союз художников, у меня не было ни малейшего желания, а объявлять выборы нового председателя не имелось, вроде, оснований. Но практически на меня свалились «руководящие» проблемы, в которых я, откровенно говоря, плохо разбирался. И ощутил это на ближайшем заседании правления. Когда мы уселись за председательский стол, Гутнов сказал мне вполголоса:

— Борис Ефимович, раньше всего надо принять решение об исключении из МОСХа художника Каневского.

Мне не понравился безапелляционный тон Гутнова, и я сухо заметил:

— Я не вижу этого вопроса в повестке дня, Эльбрус Александрович.