– Ну, что, видела? – спросил он. – Видела, а?

– Да, видела, – отвечала она.

– Так ты все еще считаешь, что она моя любовница? – крикнул он ей вслед.

Но она не ответила, даже не обернулась. И Герэ снова помчался к Марии, на этот раз один. Он воображал, как накинется на нее с оскорблениями, изобьет, изнасилует. Пусть узнает, голубушка, что такое мужчина в гневе… Он отколесил несколько километров на полной скорости, распаляя себя ревом мотора.

Когда он вернулся, уже встало солнце, встала и Мария, более того, дом был пуст. Одно мгновение Герэ ликовал от безумной мысли, что она ревнует, но радость быстро уступила место мучительному беспокойству, что Мария может не вернуться.

Она отсутствовала три дня, и Герэ на эти три дня возвратился к своему прежнему жалкому состоянию: он замедлил шаг, понурил голову, понизил голос, затянул узел на галстуке и перестал здороваться с собакой. Николь его не замечала, Мошан, почувствовав его слабость, сделался злобнее прежнего, Герэ ходил бочком.

Только на второй день он вспомнил о драгоценностях, проверил: они лежали на месте, и он нервически расхохотался, поняв, до какой степени они ему безразличны.

Для поддержки духа он прибегнул к лекарствам слабого человека: старательно поливал вместо Марии цветы и овощи, хотя спал все равно плохо. А вот физически распустился, если не считать туго, чуть ли не до удушья затянутого галстука: три дня не менял рубашки, носил одни и те же брюки и один с каждым днем все более мятый пиджак.

На третий день, часа в четыре, упивающийся местью Мошан поставил ему на вид небрежность одежды, а подавленный Герэ, ничего не отвечая, отсутствующим взглядом смотрел на терриконы.

– Послушайте, Герэ, – и Мошан повторил слова Марии, – здесь что, по-вашему, бордель? (Поистине, думал Герэ, его, надо полагать, считают завсегдатаем упомянутого заведения, хотя он и был там всего один раз в жизни.) Не могли бы вы хоть немного следить за собой. Здесь не свинарник. Возможно, у вас нет другого пиджака, месье Герэ. Ваш гардероб…

Мошан запнулся. Что-то насторожило его в позе Герэ. Этот наглец, ничтожество выпрямился, напрягся, лицо его окаменело, точно завороженное терриконами. Мошан тоже невольно взглянул на пустырь, но не увидел там ничего, кроме белого дымка над крышей в дальнем левом углу. Ему так и осталось непонятным, почему Герэ вдруг поднялся и с просиявшим лицом, властно отпихнув рукой Мошана, точно вещь, попавшуюся на пути, устремился к двери.

– Герэ! – вопил Мошан. – Герэ, вернитесь!

– Оставьте меня в покое! Понятно? – рявкнул Герэ, не оборачиваясь даже к своему снова сделавшемуся бессильным палачу.

И когда Мошан высунулся в окно с бранью в адрес Герэ, тот уже летел на мотоцикле в сторону белесого дымка.

Мария сделала прическу, купила себе новое пальто, подкрасилась, но все это Герэ заметил позже: подъехав к дому, он бросил драгоценный мотоцикл, вбежал в кухню и обнял Марию, не глядя на нее, но с такой решимостью, что она не посмела сопротивляться. Он стоял неподвижно, прижавшись щекой к ее волосам, и слушал, как стучит его сердце рядом с сердцем этой мерзавки, лишившей его сна и неотступно преследовавшей его три дня и три ночи. У него и в мыслях не было ругать ее и тем более бить, он не задавал ей никаких вопросов: она вернулась, она не противилась ему, значит, все хорошо. Сердце его понемногу успокаивалось, он с облегчением вздохнул.

– Как я испугался, – сказал он.

Она чуть трепыхнулась, не поднимая головы, и осталась стоять неподвижно и покорно.

– Испугался чего?

Пиджак Герэ заглушил ее голос, он держал ее так крепко, что она не могла видеть его лица. И потому он смог без смеха произнести, а она без смеха выслушать ответ:

– Как чего? Испугался, что ты меня выдашь, – сказал он и улыбнулся.

В следующую субботу они отправились на автобусе в Лилль, и в течение всего пути Мария отказывалась отвечать на вопросы Герэ. Она сидела, скрестив руки на сумочке, в потрепанном черном пальто и походила на селянку, собравшуюся в город со взрослым сыном. Выйдя из автобуса, она остановила такси – неожиданная роскошь – да таким привычным жестом, что Герэ только рот раскрыл.

– Улица Онгруа, 23, – сказала она, откидываясь на спинку сиденья.

– Что там на этой Онгруа? – прошептал Герэ.

– Увидишь.

Она устало закрыла глаза, но не смогла спрятать улыбки.

Номер 23 по улице Онгруа оказался расположенным в богатом районе Лилля старинным каменным домом с пышным порталом, гербом на фронтоне, мощеным двором, в который выходила небольшая дверь. Мария открыла дверь, зажгла свет при входе, прошла через комнату и распахнула окно. Герэ очутился в богатой гостиной, обставленной безвкусно и кричаще, в стиле полуколониальном-полудекоративном: черный кожаный диван, лампы «модерн», или бывшие некогда таковыми, большие зеркала, два марокканских пуфа; все в целом было претенциозно и некрасиво, но Герэ, как и Марии, комната показалась роскошной. Она обернулась, и беспокойство в ее взгляде быстро сменилось торжеством, когда она увидела ошеломленное лицо Герэ.

– Ну как? Это теперь наша квартира.

И она потрясла ключом.

– Послушай, это слишком шикарно… – отвечал Герэ, стоя на бордовом ковре и не двигаясь с места.

– Тогда садись. Это русская кожа, но тем не менее это сделано для того, чтобы сидеть. – И она указала на диван.

Герэ осторожно присел, а потом вдруг вытянул ноги, положил их на русскую кожу и, непринужденно покуривая, бросил на Марию взгляд искушенного человека.

– У вас тут недурно, милочка, – произнес он заносчиво. – Не найдется ли у вас глоточка портвейна и чипсов?

Мария, обычно никак не откликавшаяся на шутки Герэ, на этот раз подхватила и ответила с легким реверансом:

– Будет исполнено, сударь.

Она вышла из комнаты, послышался стук дверей, а затем она появилась со стаканом в руке.

– Держи, – сказала она, – это мартини, портвейн будет в следующую субботу.

– В следующую субботу? Ты что, сняла это надолго?

– На полгода, пока Жильбер не сбудет остальное. Но ты еще не все видел… Идем.

Герэ пошел за ней к малюсенькому свежевскопанному садику, затем – в уже приготовленную спальню. Огромная кровать была застелена черным атласным покрывалом, расшитым золотыми нитями, на тумбочках розового дерева стояли две подвижные настольные лампы, в хромированном зеркале туалетного столика отражалась сверкающая ванная комната. Герэ только изумленно озирался.

– Вторую спальню посмотришь после, – сказала она, – а сначала примерь вот это.

Она открыла шкаф, вытащила оттуда что-то темное и бросила ему в руки.

– Это смокинг, – пояснила она. – Себе я тоже купила платье. Мы, помнится, собирались кутить? Так вот, сегодня вечером и отправимся, потом заночуем в нашей новой квартире, утром отоспимся и вечером вернемся в «Глицинию». Идет?

Она говорила тихо и неторопливо, но глаза светились радостью и гордостью. Неожиданно в ней появилось что-то детское.

– Еще бы! – с воодушевлением воскликнул Герэ.

Он держал смокинг перед собой и гляделся в зеркало, задрав подбородок и выпятив грудь.

– Еще бы!.. А потом пусть Мошан всю неделю орет сколько влезет, – я буду думать только об улице Онгруа.

Мария сдвинула брови. Состязание Мошан – Герэ выводило ее из себя: она всякий раз удивлялась, почему Герэ до сих пор не пристукнул начальника где-нибудь в темном углу. Желая сменить тему, Герэ снял пиджак и надел смокинг.

– Ох, погуляем! – воскликнул он. – Все в Лилле ходуном ходить будет…

Несколько часов спустя все действительно ходило ходуном в заведении, выдержанном в том же стиле, что и их пристанище. Мария с растрепанными волосами исполняла «Меланхолию» – песню сороковых годов, а Герэ, хмельной и веселый, обнимал здешнюю танцовщицу. Выступление Марии было встречено наполовину насмешливыми, наполовину растроганными «браво». Герэ аплодировал так, что чуть ладоши не отшиб, а после попытался вытащить ее танцевать, но она отка-залась; она уже подружилась с пианистом – руководителем оркестра, они вспоминали послевоенные годы и неизвестные Герэ мелодии: «Цыганочку», «Сентиментальное путешествие», «Звездную пыль», а Герэ снова оказался в объятиях танцовщицы.