– Ладно, сядьте, Оноре, – сказал я. – В конце концов, способов завалить девчонку не так уж много. Согласно учению индусов, не более тридцати шести. Лично мне известно намного меньше. Но удовольствие остается тем же, ни больше ни меньше.

Наступила тишина, потом раздался тихий голос Оноре:

– Гораздо больше и гораздо меньше, клянусь вам.

И этот сиплый шепот подействовал на меня сильнее, чем все предыдущие лирические излияния. Он больше ничего не говорил, ни на что не жаловался и, похоже, даже не страдал. Но в причудливой атмосфере грозового вечера, с резким запахом жасмина, долетавшим с другой стороны площади, я вдруг увидел, что Оноре обречен, что практически он уже умер.

– Я попрошу Флору, чтобы она отослала служанку, – в отчаянии прошептал я.

Было совершенно очевидно, что для Оноре это единственный шанс избавиться от маржеласской гетеры. Но сквозь свой эгоизм и привычную меланхолию я ощутил опасность, близость катастрофы, которая вот-вот произойдет, и это было важнее всех моих личных надежд.

Оноре поднял на меня глаза загнанного зверя и только и смог сказать:

– Если она уедет, я поеду за ней. Вы понимаете, Ломон?

Эта фраза меня окончательно доконала.

Вернувшись в Нерсак, я бросился на кухню, но ни анжуйское, ни сыр, который обычно действовал подкрепляюще, меня не успокоили.

Д’Орти давал в своем замке большой бал, и, поскольку замок располагался довольно далеко от Ангулема, приглашенные вынуждены были заезжать с ночи. Кроме того, каждый вез с собой горничную или слугу, чтобы одеться к балу. Я решил воспользоваться случаем и объясниться с этой Мессалиной. Ничего не сказав Флоре, я вызвал Марту запиской и, чтобы окончательно ее убедить, взял с собой побольше денег. Рассказы Оноре о том, что она отказывалась от вознаграждения, ничего для меня не значили. Должно быть, предложенные ей суммы, в отличие от моей, были слишком малы. Другого объяснения ее поведению не было, потому что она не любила никого из тех, кто предлагал ей блага. Я мог допустить, что ее пленила красота Жильдаса, ибо в ходе своей исповеди Оноре сознался, что не смог овладеть ею на рассвете в конюшне. Девица, конечно, была шальная, этакая ошибка природы, и улыбочка, которой она меня наградила из-за плеча Жильдаса, когда я их застал, и насмешливый блеск в глазах говорили о том, что людьми она не дорожит. Значит, дорожит деньгами. Эти штучки я знал хорошо, ремесло нотариуса много раз показывало мне, насколько алчны и ловки могут быть женщины. Короче, я решился пустить в ход власть и щедрость, и, если сумма в тысячу экю сможет освободить моих друзей от этой фурии, с моей стороны жертва будет не так уж велика по сравнению с тем, чем я уже пожертвовал, потеряв романтические надежды. Я выехал после службы в Коньяк в экипаже Оноре и по дороге не смог избежать очередной порции его излияний. Бедняга проговорил всю дорогу.

– Я ненавижу ее, – говорил он, глядя в окно с таким видом, словно мы ехали по незнакомой местности. – Я ненавижу ее, и в то же время мне хорошо только с ней.

Он напомнил мне тех просителей, которые только задним числом понимают, что все их залоги никогда не вернутся. В его случае тело, которого он домогался, было ему тут же предоставлено, а в заклад попали его собственная жизнь, репутация и карьера. Что же до дополнительной выгоды, то она измерялась страданием и одержимостью. Его желание уже не было тем смутным волнением, которое испытываешь к незнакомке. Его заменили будоражащие образы, движения и воспоминания. Полумрак сменился ярким, слепящим светом огромного солнца, к которому он шел с широко открытыми глазами, балансируя над тем уголком памяти, что хранил пугающе точные воспоминания. Всем известно, что, слушая новую музыку или пробуя новое блюдо, насыщаешься не открытиями, а сравнениями и воспоминаниями. Наивысшее наслаждение никогда не бывает новым ощущением, оно всегда должно о чем-то напоминать и от чего-то отличаться. Память, должно быть, сильно донимала и Оноре, и Жильдаса, и вид у них был измученный. Да они и были мучениками. Оба они, по ее просьбе или насильно, написали любовные письма этой поганке, и она их читала и перечитывала, чтобы лучше запомнить и цитировать потом некоторые фразы. Обоим она зачитывала отрывки во время свиданий, и яркие, прочувствованные слова, с мукой написанные в ночной лихорадке, становились непристойными и уродливыми, когда их читали вслух. Словно чернила, выцветая на солнце, мало того что лишали выражения смысла, а наоборот, придавали им противоположный смысл, мерзкий и похабный. К тому же она ошибалась или нарочно перевирала слова, читая одному отрывки из письма другого, и хохотала, когда бедняга в отчаянии пытался сохранить достоинство и исправить ошибку, убеждая ее, что она перепутала отправителя. Это смешило ее до слез. «Ба! – заливалась она. – Да у обоих писем один отправитель!» Оноре она называла не иначе как «Префект вкусных шампиньонов». Возвращаясь со свиданий в мрачных густых зарослях, он был целиком в руках этой дряни, готовый на все, лишь бы ее не потерять. Эта-то полная капитуляция и раззадоривала Марту. Оноре уже не обижался, без конца слушая издевательски вычитанные фразы из чужих писем (д’Орти тоже ей писал), и в конце концов перестал находить их смешными. Похоже, сопротивлялся один Жильдас. Он отказывался отступиться от Флоры и пропускал мимо ушей жестокие колкости Марты, хотя та и твердила Оноре, что именно Жильдас доставлял ей самое сильное наслаждение. Она постоянно попрекала Оноре его невзрачной внешностью и превозносила красоту Жильдаса. Похоже, Жильдас был единственным, кто действительно был способен ее увлечь, а любовь и богатство остальных господ она высокомерно отвергала. Но если она любила Жильдаса, то почему бы ей не убежать с ним вместе? Теперь он был богат, его пьесы и книги хорошо продавались. А если не любила, то зачем заниматься с ним любовью с тем неистовством, которое в красках описывал бедняга Оноре?

Я не случайно завел речь о Марте, прежде чем по-настоящему вывести ее на сцену: мне необходимо, чтобы все увидели, что это была за женщина.

И все же кого это я так боюсь ввести в заблуждение? Пора мне остановиться. Да простят меня литературные боги, но теперь, каждый вечер склоняясь над своей тетрадью, я испытываю удовольствие и зачастую забываю о времени. Бывает, что пропускаю ужин, и тогда моя домоправительница зовет меня с лестницы, беспокоясь о моем здоровье. Но во время обеда она нынче была довольна, потому что ел я прекрасно и был в отличном расположении духа. Я ликовал, как на удачном судебном заседании, и за столом со мной сидели Флора, Оноре, д’Орти и Марта, которой я, как мне казалось, вернул жизнь. Я произносил молчаливые тосты в честь Оноре и моих умерших друзей, исчезнувшего врага и утраченной навсегда возлюбленной.

Особняк, который д’Орти унаследовал в Коньяке, был одним из самых красивых в наших краях. Его огромные размеры и прекрасная планировка придавали скупо меблированным комнатам нездешний вид, который мне очень нравился. Во время бала это впечатление исчезло. Д’Орти пригласил всю провинцию, несомненно, чтобы покорить свою возлюбленную-служанку и разом истратить все деньги, которые она ему бросила в лицо. Прием был царский, особняк сверкал тысячами свечей, переливался тысячами огней и благоухал тысячами цветов. В двух огромных залах устроили буфеты, и всем этим великолепием заправляли пятьдесят лакеев, выписанных из Бордо и Перигё и одетых в ливреи дома д’Орти. Мы все явились в масках и были очень озабочены тем, чтобы нас сразу не узнали. Каждый из приглашенных заказал себе новый костюм и имел при себе полумаску, которую ему надлежало снять после полуночи. Такова была воля хозяина. Беднягу д’Орти, разум которого начал сдавать позиции под натиском бед, я сразу узнал по высокому, с флейтовым оттенком, голосу, но виду не подал. Флору я тоже узнал довольно быстро. На ней было синее вечернее платье, цвет которого гармонировал с цветом глаз, и эти синие отблески выдавали ее влюбленному взору. Тем не менее я приветствовал ее: «Мадам!» – с таким отстраненным видом, что она сначала фыркнула, а потом расхохоталась, да так заразительно, что минут через пять нам пришлось снять маски и помахать ими друг на друга, чтобы высохли глаза.