Жильдас худел и бледнел на глазах. Флора, не скрываясь, сокрушалась об этом. Изумленная публика что в Париже, что в Сентонже относила симптомы недомогания на счет творческой лихорадки и в голос кричала о потребности во вдохновении. Я бы тоже вслед за всеми начал различать ореол над головой юноши, если бы не видел, как совсем недавно он пылко устремлялся между ног горничной.
Поначалу Жильдас не без раздражения, для виду, отказался от общения с музами и пустился по течению во всем, что касалось этой комедии. Он ничего не сказал мне, я ничего не сказал ему, но если кто-нибудь по чистой случайности, без всякого злого умысла, заводил речь о случае, похожем на наш, то есть на его случай, почему-то краснел я, а не он. Мы никогда не вспоминали о «вечере в оружейном зале», как я называл его про себя, и у Жильдаса хватило вкуса по крайней мере несколько дней после этого не исчезать при моем появлении. А я проводил с ними столько же времени, сколько и остальные приглашенные, то есть был с ними все время. Завтрак у кого-нибудь, верховые прогулки, охота, рыбалка, балы, обеды и ужины следовали друг за другом в таком ритме, которого Ангулем до сих пор не знал. Даже Артемиза порой пошатывалась к полудню, и я начал различать в ее рыжеватых волосах белые нити.
Но еще сильнее возраст сказывался на ее супруге Оноре-Антельме д’Обеке. Я подозревал, что он обуреваем той же страстью, что и Жильдас, и не мог взять в толк, как эта шлюшка умудрилась завлечь вместе с мужланами еще и двух бравых господ. У обоих был измученный вид. Они словно несли на себе, от кистей рук до шеи, отметины, горящие знаки, воспоминания, прожигающие до костей. И все из-за женщины, которую они видели, только когда она им прислуживала. При ее появлении оба глядели в другую сторону, в то время как остальные гости мужского пола не сводили с нее глаз. Если Жильдас смотрел только на Флору и, не могу отрицать, смотрел с любовью, то Оноре с его явно нарочитым безразличием начал тревожить Артемизу. Кончилось тем, что она что-то заподозрила, и это стало для нее ударом и по самолюбию, и по чувствам: ее простофиля муж, который всю жизнь был рогат и ничего не имел против, действительно способен изменить ей с простолюдинкой! Вот если бы Оноре влюбился в Роан-Шабот, она была бы довольна. То, что Оноре переспал со служанкой, ее не беспокоило, но она представить себе не могла, что вне объятий он продолжает думать об этой простолюдинке.
А он о ней думал. Это было как наваждение. Его розовые щеки пожелтели и сморщились. Он много пил и совсем перестал интересоваться делами. Раньше он раз по десять в месяц скрупулезно проверял свои счета, а теперь даже не заглядывал ко мне в контору. И в тот день, когда я его по-дружески за это пожурил, он на удивление грубо огрызнулся:
– А что вы от меня хотите, старина Ломон? В моем случае деньги ни к чему…
Он произнес это хриплым, дрожащим голосом, и это заставило меня запереть дверь и придвинуть ему кресло, в которое он буквально рухнул, а затем поведал мне свою историю.
Тут действительно было от чего упасть. Есть беды, которые, в отличие от счастья, всегда торжествующего, бесчестят человека. Пусть моя страсть к Флоре и делала меня смешным, печальным и покорным, но утешало то, что она не затронула ни моей души, ни разума. Нет ничего позорного в том, чтобы любить достойную женщину, такую как Флора. Но эта шлюшка из буфетной!.. Похоже, она всегда была готова отдаться и быстро уступала желаниям своих воздыхателей. Но таким манером она их скорее оскорбляла, чем доставляла им удовольствие. Пламя, сжигавшее их память, становилось невыносимым. Смутная потребность в женщине вообще превращалась в неотступное желание, нацеленное на конкретную особу: на Марту. И желание возрастало, когда Марта остывала. Едва они утоляли желание, как она ускользала, надавав обещаний, не приходила, не хотела их видеть. Она назначала свидания в каких-то немыслимых закоулках и либо прибегала и отдавалась, как самка, либо вообще не являлась без всяких объяснений. Но особенно меня удивило то, что она ни с кого не брала ни экю, ни су. Ни с кого. Если только не сдирала какие-то копейки с тех двоих мужланов, у которых и так не было ни гроша, когда разделяла их гнусные фантазии. Эта троица состязалась в испорченности, давая друг другу уроки разврата и садизма, о которых Оноре говорить отказался. Кажется, он случайно, помимо воли, присутствовал при одной из оргий. Но, вслушиваясь в его слова, я понял, что если это и было помимо воли, то уж точно не случайно. Девица намеренно сделала так, чтобы он застал ее с двумя другими, и навязала ему зрелище, которое я назвал «пороком», с маленькой буквы, а Оноре именовал «Сладострастием», с большой. Как мог Жильдас пасть на колени перед этими объедками со стола толстого префекта и двух слуг? Ведь он обладал самой соблазнительной, самой чистой, самой очаровательной из женщин! И она любила его – и как любовника, и как любящее существо. Должно быть, я процедил этот вопрос сквозь зубы, потому что Оноре, оборвав свои жалобы, бросил на меня холодный и отчаянный взгляд.
Что тут скажешь?.. Я и сейчас вижу эту сцену: я сижу за рабочим столом предшественников префекта, а сами они глядят на меня со стены, где их портреты окружают портрет Луи Филиппа. В кабинете тихо, сквозь закрытые ставни пробивается солнце, за дверью слышны голоса подчиненных Оноре и шелест бумаг. А хозяин этот маленького мира сидит напротив, в двух шагах от своего дома и в десяти тысячах миль от его обитателей, и сражается со своим кошмаром. Здесь только светлые полосы от ставней напоминают о том, что снаружи, на просторной площади, светит солнце. В его лучах танцуют пылинки, а там, где они ложатся на паркет, в них, словно подмигивая, поблескивают носки башмаков Оноре.
Такое подмигивание было мне очень кстати, ибо в рассказе Оноре при всей его смехотворности, наивности и мелодраматической высокопарности сквозили мрачные и тревожные тени. При моем «Как он мог?», адресованном Жильдасу, Оноре поднял голову и повторил: «Как? Как?» При этом он повернулся ко мне лицом, и я увидел налитые кровью глаза и распухшие губы, которые он, без сомнения, раз десять закусил во время рассказа. Вид этих распухших губ не вязался с выражением верхней части лица, и лицо оказалось изуродовано какой-то мерзкой, сообщнической гримасой.
– Видите ли, Ломон, – сказал он своим сиплым и жестким голосом, к которому вернулось высокомерие, подобающее префекту, – та, о ком я вам рассказал, – не простая шлюшка. Д’Орти предложил ей тысячу экю, чтобы она стала его экономкой, а не служанкой. А знаете ли вы, что Дуаллак хотел оборудовать и меблировать для нее свой охотничий павильон в Конфолане? И что она отказалась и от денег, и от павильона, и от мебели? А вам известно, что двое ее воздыхателей вчера вечером бились за нее на ножах и один из них при смерти? Он ее звал, но она не пришла. А знаете, что мужчины готовы для нее на все и сделают все, о чем она ни попросит, именно потому, что она ничего не требует? Все, один за другим…
– А я? – спросил я со смехом, чтобы остановить этот поток нелепостей. – А я-то что могу ей предложить? Что я могу пообещать?
– Ваше молчание, – ответил он. – Только ваше молчание. Ей больше ничего от вас не надо.
Меня вдруг охватило бешенство, бешенство оттого, что он все знал.
– Я дам себя убить за Флору и не желаю, чтобы ее вмешивали в буфетные и конюшенные амуры! У нее нет ничего общего с этими животными случками, которые вы именуете своей судьбой. И она будет от этого далека, уверяю вас!
Я его чуть не ударил, но меня опередил удар грома. Его раскаты загремели с низкого неба над площадью, подул сильный ветер, и на всех окнах разом захлопали ставни. Солнце внезапно скрылось, и я помимо воли быстро взглянул в окно. Там было на что посмотреть. В воздухе кружились не только разбросанные на площади газеты и сухие прошлогодние листья, но и всяческие отбросы, должно быть, прилетевшие с окраин: осколки стекла, пучки соломы, лоскутья ткани – в общем, мусор, которого не ведал богатый квартал. И было что-то зловещее в этих предметах нищенской жизни, порхающих на фоне нашего благополучия, в осколках иного мира, который располагался не более чем в двухстах метрах от нашего. Обитатели домов на площади, как и я, изумленно и возмущенно глядели в окна на все это помоечное многообразие. Я резко отпрянул и чуть не сшиб с ног Оноре, который стоял у меня за спиной и тоже смотрел в окно.
