«Тигр» фон Доденбург неожиданно тряхнуло, и танк вдруг резко остановился. Сидевший внизу Хартманн жалобно прокричал:

— В Дешнера попали! — Он имел в виду второго механика-водителя. — Осколком ему срезало всю верхнюю часть черепа!

Фон Доденбург на несколько секунд застыл, не в силах осознать слова Хартманна. У него звенело в ушах, в голове гудело. Вся башня «тигра» была пропитана едкой удушливой пороховой гарью. Затем Куно увидел густой белый дым, поднимавшийся снизу. Он закашлялся, задыхаясь, и, собрав последние остатки сил, прокричал:

— Всем выбираться из танка! Все наружу! Сейчас он взорвется!

Рядом прогремел еще один оглушительный взрыв, заставивший их «тигр» содрогнуться всем своим многотонным корпусом. Теперь русские Т-34 вели себя очень уверенно. Иваны видели, что полностью контролируют положение на поле боя. Им уже удалось подбить все немецкие танки, и они сейчас уничтожали последние очаги сопротивления.

Согнувшись и моргая от едкого дыма, от которого страшно щипало глаза, фон Доденбург на мгновение заглянул туда, где должен был находиться Дешнер. Тот так и остался сидеть на своем месте. Он сжимал руками рукоятку танкового пулемета, точно собираясь открыть огонь. Но головы у него на плечах уже не было — она лежала на полу. На ней все еще сидели наушники, и фон Доденбургу показалось, что мертвая голова Дешнера скалится на него в какой-то странной ухмылке. Куно резко распрямился. Нет. Они ничего уже не могли сделать для бедняги стрелка. А сам Хартманн уже успел выскочить из горящего танка.

— Пошли, Шульце, — прорычал фон Доденбург. — Пора валить!

Он выбрался из дымящегося «тигра» и спрыгнул на траву. С другой стороны танка спрыгнул Шульце.

Неподалеку от фон Доденбурга разорвался снаряд, и офицера обдало сильной взрывной волной. Неподалеку застучал русский пулемет. Пули пролетели совсем близко. Фон Доденбург с трудом распрямился. Он чувствовал себя бесконечно усталым. Все, чего хотел сейчас Куно — это растянуться на обожженной земле, закрыть глаза и провалиться в сон. Провалиться, чтобы забыть о трагедии своей роты, от которой фактически ничего не осталось.

Из облака дыма появился Шульце. Его лицо было черным от копоти. Над правым глазом темнела глубокая рана, из которого густо сочилась кровь. За Шульце следовал Хартманн, потерявший где-то свой шлем. Бывший легионер на ходу стягивал свой ремень. Наконец он сумел расстегнуть его и швырнул на землю — вместе с пистолетной кобурой.

— В чем дело, Хартманн? Зачем ты это сделал?—спросил фон Доденбург не слишком твердым голосом.

— С меня достаточно. Я решил отвалить, — прохрипел Хартманн и вдруг резко присел — рядом с ними разорвался еще один снаряд.

Фон Доденбург вытер пот со лба и уставился на Хартманна в полном изумлении.

— Что ты сказал? — произнес он наконец.

— Вы же слышали… Я решил отвалить. Мы все решили отвалить.

— Но ты не имеешь права так поступить! Это означает дезертировать перед лицом противника. За это тебя просто поставят к стенке! — закричал фон Доденбург.

Фон Доденбург был так разъярен, что не заметил, как Хартманн быстро подмигнул обершарфюреру Шульце.

— Пусть те, кто хотят, продолжают вести эту чертову войну, господин офицер, — сказал Хартманн. В это время Шульце тихонько подходил к фон Доденбургу сзади. — Ас нас — уже достаточно! Разве вы сами не видите этого? — Глаза бывшего легионера вылезли из орбит — он был в бешенстве. — Германия проиграла эту проклятую войну. Чертовы русские победили нас. И сейчас каждый должен быть уже только за себя. Если у вас хватает сообразительности, господин фон Доденбург, то и вам следует поступить точно так же.

Фон Доденбург стал судорожно расстегивать кобуру, стараясь нащупать пистолет.

— Хартманн! — закричал он, перекрывая грохот наступления русских танков, которые сейчас двигались в направлении того места, где находился командирский «тигр» Стервятника. — Ты, должно быть, сошел с ума! Речь пока идет лишь об одном проигранном сражении. С Германией еще не покончено, о, нет! Черт побери, Хартманн, как ты только можешь произносить такие…

Фон Доденбургу так и не удалось закончить фразы. Что-то ударило его сзади по голове. Все поплыло у него перед глазами. Ноги подкосились, и он потерял сознание, провалившись в черную пустоту.

Стоя на холме, с которого открывался широкий вид на все поле битвы, генерал Ротмистров опустил бинокль и потер лицо, на которых остались глубокие круги от окуляров. Стоявший рядом с ним Никита Хрущев секундой позже тоже опустил бинокль, сквозь который внимательно рассматривал отступающих фашистов.

— Фрицы бегут, — медленно проговорил он — точно ему приходилось убеждать самого себя в том, что то, что он сейчас видел, не является иллюзией.

— Вы же сказали, что они обязательно побегут, товарищ Хрущев, — произнес Ротмистров.

Хрущев подмигнул.

— Знаю, знаю. Но в тот момент, когда я это говорил, то, если честно, не до конца верил самому себе.

Ротмистров улыбнулся, несмотря на то, что в душе недолюбливал стоявшего перед ним человека. Но в такой великий день он не мог сердиться на него — даже несмотря на то, что его постоянно раздражало, с какой бесцеремонностью Хрущев влезал в дела, касавшиеся одних только военных.

— А что теперь, товарищ Хрущев? — спросил он. — Что мы будем делать теперь?

Хрущев вытянул толстый указательный палец в том направлении, куда двигались танки «Вотана». Они вырвались из-за облака дымовой завесы, которую поставили, чтобы обеспечить себе безопасный отход, и теперь быстро отходили на запад.

— Мы будем наступать, товарищ генерал. Наступать на запад.

— И какова же будет цель нашего наступления?

— Цель наступления? — повторил вслед за ним Никита Хрущев. — Какова будет цель нашего наступления, товарищ Ротмистров? Цель будет очень простая. Берлин!

Окрашенный в защитный цвет «Опель Вандерер»[46], на котором фон Доденбург ехал из аэропорта «Уба», остановился, чтобы пропустить колонну низкорослых бойцов итальянской милиции, одетых в черное. Они шли по дороге, поднимая пыль своими потертыми сапогами. При этом они распевали по-итальянски:

Но в их голосах совсем не слышно было подлинного энтузиазма — в них сквозили лишь цинизм и бесконечная усталость от войны.

Когда они промаршировали мимо, высокий мощный парашютист, охранявший вход в немецкий штаб, сплюнул себе под ноги. Его презрение по отношению к итальянским союзникам немцев было совершенно очевидным.

— Проклятые макаронники, — хрипло бросил он, пока фон Доденбург вылезал из машины. Заметив в петлицах и на погонах Куно знаки различия оберштурмбаннфюрера и изображение мертвой головы на его фуражке, часовой вытянулся во фрунт.

— Доброе утро, господин офицер! — выпалил он.

Фон Доденбург осторожно приложил руку в околышу фуражки. Голова все еще болела после ранения.

— Доброе утро, обергефрайтер. Не могли бы вы мне помочь?

Парашютист вновь щелкнул каблуками сапог:

— Так точно, господин оберштурмбаннфюрер!

— Я ищу штаб штурмового батальона СС «Вотан».

— Очевидно, вы имеете в виду боевую группу «Вотан», — поправил его часовой. — Ее штаб находится вон там — вам надо пересечь эту площадь и пройти по той улице, мимо трах-магазинов… ой, извините, итальянских борделей, господин оберштурмбаннфюрер.