Войдя в полутемную спальню, Мирослав жестом выпроводил сиделку и, приблизившись к кровати на цыпочках, склонился над матерью. «Бедная мама, – мысленно произнес он. – Я знаю, как тебе трудно, но, умоляю тебя, не умирай, продержись хотя бы еще немного. Если не ради себя, то хотя бы ради своего сына. Он теперь у тебя единственный».

Почувствовав взгляд Мирослава, мать открыла глаза. Словно вор, застигнутый на месте преступления, сын стремительно попятился. Кепка надежно скрывала его седые волосы, однако существовали другие приметы, по которым мать способна различать своих сыновей, пусть даже похожих как две капли воды. Например, родинка на щеке Мирослава. Или отсутствие обручального кольца на левой руке.

– Мирек? – спросила мать, силясь оторвать голову от подушки. – Почему ты явился одетым? И почему не хочешь присесть рядом?

– Опять ты нас перепутала, мамочка, – улыбнулся Мирослав, отчего на его круглых щеках появились фирменные ямочки братьев Корчиньских. – Я Стасик. Внизу ждет машина. Дела вынуждают меня срочно отправиться в Краков. Не хотел уезжать, не попрощавшись с тобой.

– Спасибо, Стасик, – прошелестел материнский голос. – Ты такой заботливый мальчик.

Инсценировка удалась. Неудивительно. Уже будучи взрослыми политическими мужами, Мирослав и Стас нередко выдавали себя друг за друга, вводя в заблуждение соратников по партии и Службу безопасности сейма. Они так преуспели в своих семейных инсценировках, что внучка Стаса, маленькая Ева, постоянно путала родного дедушку с его близнецом, дядей Мирославом. Одеваться они старались одинаково, отдавая предпочтение стандартным серым костюмам и сорочкам с устаревшими воротничками. Галстуки братья носили либо однотонные, либо в горошек, но ни в коем случае не полосатые. К сожалению, то, что осталось от Стаса после крушения самолета, уже не нуждалось ни в костюмах, ни в рубашках, ни в галстуках.

Сглотнув соленый комок в горле, Мирослав произнес:

– До свиданья, мама. Целовать тебя не стану, боюсь заразить какой-нибудь простудой. Мирек едет со мной. Завтра вечером он вернется, а я… я… гм… – Мирославу пришлось откашляться. – А я отправляюсь в длительную поездку.

– Куда? – спросила мать, щуря подслеповатые глаза.

– Далеко. Большой тур по Европе, Азии и Америке.

– Как? В последнее время тебя никуда не приглашали.

– Пригласили, – солгал сын. Пятясь, Мирослав машинально погладил левую руку, ноющую после того, как он сломал ее на ступенях правительственного костела.

– Погоди-ка, – окликнула мать.

– Что? – Мирослав замер.

Неужели он выдал себя характерным жестом? Если правда раскроется, то последствия даже страшно себе представить! Уж лучше бы тогда Мирослав разбился вместе со Стасом.

– Ч-что? – повторил он, ощущая, как ледяной кулак сжимает его сердце.

– Помнишь тот фильм про луну? – тихо спросила мать.

От облегчения Мирослав почувствовал себя невесомым, как воздушный шарик.

– Только сегодня вспоминал, – сказал он.

Пока мать в тысячный раз пересказывала ему историю о том, как протолкнула сыновей в кинематограф, Мирослав, чтобы убить время, разглядывал белоснежного кота Алика, развалившегося посреди персидского ковра. Коту перевалило за десять лет, но он все еще любил порезвиться. Никогда не проходил мимо цветов в вазе, обязательно забирался на стол и терзал букет, пока с него не осыпались все лепестки. В доме Корчиньских Алика никогда не наказывали, любили, холили и уважали за преклонный кошачий возраст. Мирослав прощал ему даже лужи в углах, не говоря уже о таких мелочах, как ободранные обои и занавески. Сейчас Алик укоризненно смотрел на него, обиженный непривычно равнодушным поведением хозяина. Кот привык, что Мирослав ласкает его, приговаривая всякие уменьшительные прозвища. Покойный Стас его вниманием не баловал. Изображая брата, Мирослав не знал, имеет ли он право погладить четвероногого любимца.

– Вы были в кино такие веселые, такие хорошенькие, – закончила рассказ мать. – И оба во всем оранжевом.

– Может быть, может быть, – пробормотал Мирослав, решившись наконец оказать коту внимание.

Когда он присел, чтобы почесать Алику живот, его колени издали неприятный хруст.

– Это было символично, – сказала мать, едва шевеля морщинистыми губами. – Очень символично.

– Обычный ревматизм, – дернул плечами Мирослав. – Ведь мы уже давно не мальчики, мама. Какая может быть символика в хрусте суставов?

– При чем тут суставы, когда я говорю об оранжевом цвете?

– Ах, вот оно что…

Мирослав состроил понимающую мину, хотя, по правде говоря, давно потерял нить разговора.

– Ну да, – кивнула мать, не отрывая головы от подушки. – Сначала замечательные оранжевые костюмчики, которые были вам так к лицу. А потом оранжевые ленточки в ваших петлицах на этой огромной холодной площади в Москве под оранжевыми знаменами демократии… Кстати, как она называлась, Стасик? Червоный плац?

Выпрямляясь, Мирослав поморщился, но на этот раз не от хруста суставов, а от запахов лекарств, пропитавших душную, никогда не проветривающуюся спальню.

– Она называлась Майдан, мама, – сказал он, подошел к двери, открыл ее и уточнил с порога: – Только это было в Киеве, а не в Москве.

– Жаль. А я думала, вы наконец обуздали эту ужасную Россию…

Губы Мирослава тронула слабая улыбка.

– Все впереди, мама, – пообещал он. – Не сомневайся.

Мать протянула руку, мало чем отличающуюся от желтой, высохшей конечности мумии.

– Стасик, – тихо окликнула она.

Мирослав, стоя одной ногой на лестничной площадке, демонстративно взглянул на часы. Он никогда не позволил бы себе подобного жеста, если бы не роль Стаса, в которую он вжился. Сам по себе Мирослав никогда не перечил матери, боготворил ее, а все заработанные деньги переводил на ее счет, даже не помышляя о том, чтобы потратить лишний злотый без материнского согласия. Безмозглые журналисты писали, что пани Корчиньская не доверяет сыну распоряжаться финансами самостоятельно, опасаясь, что его непременно облапошат, и задавались вопросом, как может заниматься политикой столь безвольный человек. В действительности Мирослав был не безвольным, он был мягким, любящим, заботливым сыном, и ему пришлось пересилить себя, чтобы пробормотать:

– Извини, мама, я опаздываю.

Знай пани Корчиньская, что ей перечит Мирослав, она бы высказала ему все, что думает о его поведении. Но она пребывала в полной уверенности, что видит перед собой Стаса, а потому позволила себе просительные интонации:

– Не беспокойся, я не задержу тебя надолго. Всего одна минута, Стасик… Полминуты.

Мать показала сыну кончик мизинца, похожего на обглоданную куриную косточку.

– Я слушаю тебя, мама, – произнес Мирослав смиренно.

– Тебе и Миреку было девять лет, когда я прочла вам вслух трилогию Сенкевича. «Огнем и мечом», «Потоп»…

– «Пан Володыевский», – перебил Мирослав. – Можешь быть спокойна, мама. Мы все помним. Это хранится здесь… – он прикоснулся пальцем ко лбу, – и здесь… – Он похлопал себя по груди. – Мы благодарны тебе за твои уроки и знаем, как нужно любить свою родину.

Глаза Мирослава непроизвольно увлажнились. Сказывалось то невыносимое напряжение, в котором он провел последние дни. Никогда не думал он, что взрослый мужчина способен проливать так много слез.

– Мы твои сыновья, мама, – сказал Мирослав, – но мы также сыновья великой Польши.

– Это я и хотела услышать от тебя, Стасик, – прошептала мать, сомкнув коричневые веки. – Передай мои слова Миреку, прошу тебя. Иногда он бывает таким легкомысленным.

– За последние дни он очень изменился, мама. Не сомневайся.

С этими словами Мирослав Корчиньский прикрыл за собой дверь и немного постоял в одиночестве, по-детски утирая глаза кулаком. Никого, никого не осталось у него, кроме старенькой мамы. Кто защитит его от большого жестокого мира теперь, когда Стас бросил его на произвол судьбы? Опять начнется травля в прессе, опять журналисты станут безнаказанно называть Мирослава маменькиным сынком. Кроме того, они постоянно перемывают Мирославу косточки и роются в его грязном белье. А вдруг опять посыплются обвинения в гомосексуализме? Пресса никак не желает позабыть тот отвратительный случай во время выборов, когда первый президент Польши Лех Валенса предложил Мирославу Корчиньскому явиться на дебаты «со своим мужем». Это был болезненный удар, и нанесен он был ниже пояса. Трудно тогда пришлось братьям, построившим свою предвыборную программу на борьбе с геями и лесбиянками. Они справились, и они победили, но ведь их было двое. Теперь же Мирослав остался в полном одиночестве. Рядом ни одного человека, на которого можно положиться. Всюду измена, интриги, мышиная возня.