Он замолчал, зябко повел плечами.

— Ладно, Евгения Сергеевна, чего вам со мной мерзнуть… Идите.

— Георгий Ефимович,— я первый раз назвала его по имени.— Не нужно, а?… Отдайте мне пистолет…

— Нет, Евгения Сергеевна. Не дам. Хорошо, конечно, что вы не поленились сюда забраться. Идите, а то простудитесь. Да и я уже замерз.

Он отрешенно отвернулся от меня.

Я выбралась из трубы так же, как забралась в нее.

— Ну, что?— шепотом спросил младший лейтенант.

Я посмотрела на него. Он был очень молод, наверное, только что из школы. Пистолет он держал на весу и даже палец был на спуске, и весь он был готов к действиям и подвигам, и в глазах его так и светился огонек азартного восторга. Я его понимала. Как же, впервые участвует в задержании преступника, да еще вооруженного бандита. Вот, шинель даже прострелили!

— Поставьте пистолет на предохранитель,— посоветовала я.— А то еще невзначай…

Полковник ничего не спросил,— все понял по моему виду.

— Идите, погрейтесь в машине,— сказал он, сердито отвернувшись, но я понимала, что он сердится не на меня, а на упрямца, засевшего в трубе.

Еще не дойдя до машины, я услыхала приглушенный звук выстрела. Я ждала его, поэтому не обернулась, не остановилась. Открыла заднюю дверку кабины, забралась на сиденье, прижалась в углу.

Пришлось достать платок — вытереть глаза.

Но это были не слезы жалости. Это были слезы досады и бессилия, когда встречаешь такое, с чем не можешь ни согласиться, ни примириться, но не имеешь сил и возможности исправить это или предотвратить…

С Аллаховой и всей ее «фирмой» я встретилась уже в зале суда.

Максим заехал за мной на «Запорожце». Одна я бы не пошла. С зимними морозами ко мне опять вернулись боли в ногах и пояснице. Врачи, опять посадив меня на бюллетень, предупредили, что нужно остерегаться холода, простуды, что боли ещё будут возвращаться, но к лету должны исчезнуть.

В зале суда на скамейке за барьером я увидела Аллахову и остальных. Аллахова заметно постарела, на округлом ее лице выступили скулы, запали глаза, резче стали морщинки возле губ. Остальные изменились меньше. Только Саввушкин похудел, как будто из него выпустили воздух, когда-то кругленькие, его щёчки покрылись мелкими складочками.

Председатель суда читал длинное обвинительное заключение — историю преступлений, начавшуюся еще пять лет тому назад.

Я слушала судью и смотрела на Аллахову. Вдруг она подняла голову, и наши взгляды встретились. И хотя я сидела далеко, она узнала меня. Лицо ее дрогнуло, она глядела на меня несколько секунд, зрители в зале зашушукались. Но Аллахова тут же отвернулась и поникла.

— Пойдемте отсюда!—сказала я Максиму.

На улице светило солнце, ярко и весело поблескивал выпавший снежок. Но я торопилась поскорее вернуться домой.

С трудом забралась на свой этаж.

Петру Иванычу мой вид не понравился. Он и Максим пытались отправить меня в постель, но мне не хотелось оставаться одной. Я устроилась в кресле, а они сели играть в шахматы.

И опять в памяти — в который раз — возник Башков, скорчившийся в холодной цементной трубе… «Они дешевые, эти радости,— вспомнились его слова,— только платить за них нужно очень дорого…»

Петр Иваныч, словно угадав, о чем я думаю, сказал, не отрывая взгляда от доски:

— Да, человек может и должен жить себе на радость и людям на пользу. Мудрости здесь особой не нужно, только захотеть… И еще: не делать ошибочного хода,— заключил он, передвинув фигуру.— Тебе шах, Максим, а через два хода — мат.

Максим подумал и начал заново расставлять фигуры.

— Хорошо в шахматах,— философски заключил Максим,— если ошибся и проиграл — можешь начать новую партию.

И он двинул вперед королевскую пешку.