Всё уже понимая, обо всём догадываясь, Пашка взял паспорт.

Раскрыл он его не сразу.

Хоть и глупо это было, но ещё теплилась в Пашке слабая надежда, что паспорт не чужой, Генкин, что вышла какая-то ошибка.

Но тут он вспомнил подслушанный вчера в полусне разговор и раскрыл паспорт.

На Пашку глядел с фотографии серьёзными, строгими глазами незнакомый светлоголовый парень.

«Кириллов Андрей Фёдорович, — прочёл Пашка. — Год и место рождения: 13 августа 1936 года, город Свердловск. Национальность: русский».

— Всё… всё… — шептал Пашка, — вор, ворюга, жулик… О-о! И я! Я тоже! Я ему помогал!

Будто кто-то повернул в Пашкиной голове выключатель. Весь вчерашний день сразу осветился по-новому — резко и безжалостно.

И стали понятны Генкины слова, улыбочки и разговоры с хозяйкой.

И никуда было от этого не деться.

Пашка заметался по комнате.

Что же делать?! Что делать?!

Он толкнул дверь к хозяйке.

Пахнуло спёртым, пропитанным кислым табачным дымом воздухом. В темноте дружно, дуэтом храпели Прохоровна и Генка.

— Нет. Так ничего не получится, — громко сказал Пашка. — Надо по-другому.

В комнате завозились. Резко скрипнули пружины. Храпеть перестали.

Пашка тихо затворил дверь. Потом подумал и просунул в дверную ручку ножку стула.

— Попробуйте теперь суньтесь, — пробормотал он.

Окно выходило в огород. Дальше серел высокий забор. Пашка бесшумно растворил окно, выглянул — никого. Тогда он стал быстро одеваться. Он не суетился, был спокоен. Паспорт незнакомого Кириллова сунул в карман. Пашка знал, что надо делать. Он решился. И оттого почувствовал себя сильным и взрослым.

Он решился и разом сбросил с себя вчерашнюю свою растерянность и свои бесконечные сомнения.

Это очень важно — решиться.

Пашка застегнул сумку, швырнул её в окно на морковную грядку и выпрыгнул сам.

Он знал, что надо торопиться, что, если Генка поймает его, будет худо.

Но, оглянувшись с ненавистью на этот поганый дом с храпящими жуликами и тошнотворными слониками, Пашка не смог удержаться и запрыгал, заплясал на старательно ухоженных грядках.

Аккуратные, как пробор Лисикова, они под безжалостными Пашкиными кедами превращались в рыхлые кучи земли, смешанной с зеленью.

Конечно, огурцы и цветная капуста, лук и клубника были ни в чём не виноваты, но Пашка видел перед собой ненавистную толстую рожу Прохоровны, слышал, как она станет охать и кричать, и топтал, топтал, пока всё не вытоптал.

Генку он тоже видел, но тот должен был ещё получить своё, и, вспомнив о нём, Пашка опрометью бросился к сумке.

Он перебросил ее через забор, перелез сам и побежал по переулку.

«Гончарная девятнадцать», — запомнил он адрес и всё повторял на бегу: «Гончарная девятнадцать, девятнадцать, девятнадцать».

Теперь он уже жалел, что потерял столько времени на огороде.

Он вспомнил здоровенного татуированного Генку, его выпученные серые глаза — несмеющиеся на всегда весёлом лице — и припустил ещё сильнее.

Он снова подумал, что, если Генка хватится его и догонит, пощады не жди.

Такой не пожалеет.

Да Пашке и не надо было его жалости.

Он знал, на что идёт.

Город просыпался. Звенели трамваи. Навстречу Пашке стали попадаться первые рабочие люди.

Их становилось всё больше, и, чем гуще шли эти спокойные, чуть заспанные люди, тем увереннее становился Пашка.

На вокзале было пустынно и тихо. В зале ожидания дремали на скамьях ранние пассажиры.

Но Пашка не стал задерживаться в зале.

Он огляделся, увидел синюю табличку с надписью «Камера хранения ручного багажа» и ссыпался по ступенькам в сводчатый подвал с решётками, за которыми стояли ряды разноцветных чемоданов.

Сердитый усатый дядька отнёс сумку куда-то в глубь подвала и выдал Пашке жёлтую с зелёной полосой квитанцию.

Он был не из разговорчивых, этот дядька.

— Пятнадцать копеек, — буркнул он, получил монету и отвернулся.

Пашка выскочил наружу и припустил через площадь к зданию с вывеской «Почта. Телеграф».

Там он купил конверт и, заглядывая в паспорт, аккуратно надписал на нём адрес Кириллова Андрея Фёдоровича. Потом вложил в конверт паспорт, багажную квитанцию и сел писать письмо.

Он писал всё то, что придумал в доме Прохоровны и додумывал всё время по дороге, на вокзале, здесь.

Вот какое получилось письмо:

«Здравствуйте, Андрей Фёдорович!

Пишет это письмо не знакомый вам человек Павел Рукавишников. Вчера на пляже бывший мой друг Генка по прозвищу Цыган украл у Вас штаны и, может, ещё что.

А я ему помог удрать.

Только я не знал, что он вор, и этот подлец Генка больше мне не друг, а самый первый враг.

Даже первее Лисикова, хотя тот тоже гад порядочный. Этот Генка украл не только у вас, а ещё у многих людей.

А вам я пишу потому, что в брюках нашёл паспорт. Как же вы без брюк домой добрались? Мне вас очень жалко. Ваши и других людей вещи я сдал в багаж, а вам посылаю квитанцию.

Сумку я у Генки забрал и удрал через окошко, а Прохоровне весь огород вытоптал.

Она, по-моему, такая же, как Генка, хотя я сам и не видел. Он у неё живет на Гончарной 19.

Генка ещё у одного человека деньги стащил на пригородном вокзале.

Сколько-то взял себе, а тридцать мне дал.

Их я тоже посылаю, отдайте в милицию.

Это толстый такой и лысый дядька с авоськами, он уже, наверное, жаловался.

Мне Генка дал чьи-то штаны (очень замечательные, джинсы, на заду ковбой нарисован, и рубашку).

Он сказал, что купил, и я, дурак, взял.

Но вернуть сейчас не могу, потому что останусь ну как есть голый.

Я еду на целину. Как только заработаю или батю с мамой отыщу и будет что надеть, сейчас же всё пришлю вам, а вы уж передайте тому человеку. Он, наверное, очень переживает — такие штаны, а как же.

А в милицию я не пошёл, потому что очень тороплюсь. Боюсь, что они долго станут разбираться, что да почему.

А так я совсем не боюсь, потому что невиноватый и всё равно разберутся, только долго, а мне надо ехать, догонять ребят и теплушку.

Вы всё им скажите.

А чтоб не думали ничего такого, что я, мол, сбежал — вот мой адрес. Я живу в Ленинграде и жуликом никогда не был и не стану ни за что.

А как же вы ничего не заметили на пляже, такой раззява? На фотокарточке вы большой и сильный и дали бы как следует этому Генке. А то и вам без штанов плохо, и мне в чужих штанах, и всем.

Пока до свидания.

Извините, если что не так.

С приветом Павел Рукавишников».

Пашка сгрёб со лба пот. Никогда в жизни не писал он ещё таких длинных писем и очень устал. Даже руки дрожали.

Он написал свой адрес, вложил письмо и деньги и опустил конверт в ящик.

И сразу почувствовал, будто гора с его плеч свалилась. Так стало легко и замечательно, просто прекрасно стало жить.

«Всё! Вот теперь попробуй достань-ка! Без квитанции тебе сумку шыш дадут. А квитанция — фьють! Уехала. Теперь узнаешь, в батю я или не в батю», — злорадно подумал Пашка.

Он вышел на площадь, счастливо улыбнулся солнцу, людям, площади и зашагал к злополучному вокзалу, с которого начались все его беды.

За этот короткий утренний час вокзал неузнаваемо изменился. Ничего не осталось от безлюдья, покоя и сонной неторопливости. Пассажиры бойко сновали по залу и перрону, жевали неизменные вокзальные пирожки с мясом, галдели, читали газеты.

В просторном зале ожидания стоял ровный, бодрый гул, будто все люди одновременно негромко гудели в нос. Пашка с любопытством заглядывал в лица встречных, но ничего похожего на подобное странное развлечение не замечал. И удивлялся. И ему до смерти хотелось разгадать, отчего получается это смешное гудение.