В тот же день вечером Горбунов написал ответ:
«Многоуважаемый Владимир Ильич! Из возвращаемого с благодарностью документа я впервые узнал о таком трагическом положении с довольствием тов. Чичерина. Ни он сам, ни лица, его обслуживающие (семья Бауман), ни разу даже не намекнули мне или моим помощникам об этом. Сегодня ему доставлены все продукты для обычного стола, а с завтрашнего дня будут регулярно доставляться молоко, яйца, шоколад, фрукты для компота и прочее. Дано одному товарищу следить, чтобы все было, а на себя я беру ответственность за проверку и недопущение недохватов в будущем.
Конечно, я виноват в том, что раньше не догадался поинтересоваться этим, но Георгий Васильевич изолировался в своей личной жизни от всех остальных настолько, что и в голову не могло прийти подумать о том, чем он живет. К его болезненной нервности я уже привык и знаю, что она за последнее время очень часто вызывается излишней доверчивостью к окружающим его людям, переводимым мною от бессистемной, иногда безотчетной и кустарной работы к определенной организованной работе. В частности, конечно, они недовольны тем, что с дипломатическо-иностранного пайка я их посадил на несколько уменьшенный».
НАРКОМ УЕЗЖАЕТ ЛЕЧИТЬСЯ
Чичерину назначили двух заместителей – больше в те годы не позволялось. Вся коллегия наркомата состояла из четырех-пяти человек. Первым заместителем был старый большевик Максим Максимович Литвинов, вторым – Лев Михайлович Карахан. С Караханом Чичерин прекрасно ладил. С Литвиновым они стали врагами. У Чичерина и Литвинова были разные представления о механизме работы наркомата. Литвинов считал, что Чичерин не годится на роль наркома, и держался самостоятельно.
Пока Литвинов сам не стал наркомом, он сопротивлялся попыткам Чичерина ввести в наркомате единоначалие. Максим Максимович исходил из того, что «каждый член коллегии ведет свою область, вносит по ней вопросы в коллегию и исполняет решения последней, рассылает членам коллегии для сведения отправленные им письма и телеграммы».
Чичерин жаловался, что Литвинов, который ведал отношениями с Западом, вообще не ходил к наркому, все решая сам: «По Западу я был ничто, рядовой член коллегии, а так как я барахтался, пытался влиять, была вечная напряженность. Обязательное участие тов. Литвинова в Политбюро по делам Запада упрочивало его роль; я проводил участие тов. Карахана в Политбюро по делам Востока для ослабления исключительной роли тов. Литвинова».
Бывший помощник Сталина Борис Бажанов писал в эмиграции, что Чичерин и Литвинов ненавидели друг друга. Чичерин жаловался, что Литвинов – хам и невежда, которого нельзя подпускать к дипломатической работе. Литвинов отвечал, что Чичерин – гомосексуалист, ненормальный, который работает только по ночам и дезорганизует работу наркомата.
Сын Литвинова Михаил рассказывал мне, что Максим Максимович воспринимал Чичерина как человека далекого от реальности:
– Чичерин мог позвонить ему среди ночи, чтобы задать какой-то вопрос. Отец считал, что Чичерин человек не от мира сего и для конкретной работы не подходит.
На заседании политбюро вопросы Наркомата иностранных дел рассматривались первыми. Присутствовали нарком Чичерин и его первый заместитель Литвинов. Нарком, по словам Бажанова, говорил робко и униженно, ловил каждое замечание члена политбюро. Его заместитель чувствовал себя увереннее.
Чичерин с ранних лет участвовал в социал-демократическом движении, но членство в партии ему оформили только с 1918 года, когда он вернулся в Москву. Это определяло его положение внутри партийной элиты, гордившейся большим дореволюционным стажем подпольной партийной работы. Год вступления в партию был куда важнее стажа работы, образования и профессиональной пригодности. Только в 1925 году Чичерина избрали членом ЦК. «Сам я был политически настолько бессилен, – писал Чичерин, – что мое выступление в политбюро в пользу какого-нибудь мнения бывало скорее основанием для обратного решения («нереволюционно»). Не понимаю: если мне не доверяли, почему не хотели меня использовать на другой работе? Теперь уже поздно, я точно игрушка, сломанная неосторожным ребенком…»
Чичерин стал часто болеть. Лечиться ездил за границу. В ноябре 1926 года он уехал из России и вернулся в конце июня 1927 года. Его заменял Литвинов.
Весной 1928 года в Шахтинском районе Донбасса были арестованы пятьдесят советских и пять немецких инженеров и техников. Всех обвинили в саботаже и диверсиях.
«Шахтинское дело» началось с сообщения о том, что «на Северном Кавказе, в Шахтинском районе Донбасса, органами ОГПУ при прямом содействии рабочих раскрыта контрреволюционная организация, поставившая себе целью дезорганизацию и разрушение каменноугольной промышленности этого района».
Смысл процесса состоял в том, чтобы показать: повсюду действуют вредители – бывшие капиталисты, дворяне, белые офицеры, старые специалисты. Они же – агенты империалистических разведок, поддерживают связи с иностранными посольствами…
Четыре из пяти немцев работали в крупной фирме «Альгемайне электрише гезельшафт»; ее руководитель Феликс Дейч был сторонником экономического сотрудничества с Россией. Он сразу же заявил немецкому послу Ранцау, что разорвет контракт, если его инженеров не освободят. Ранцау обратился к Чичерину.
Граф Брокдорф-Ранцау, бывший министр иностранных дел, вручил свои верительные грамоты в Москве еще 6 ноября 1922 года. Он был сторонником тесного сотрудничества России и Германии, которые должны вместе противостоять победителям в Первой мировой. Немецкий посол, как и Чичерин, был холостяком, не интересовался женщинами, любил работать по ночам. Они часто встречались с Чичериным за полночь и на французском языке вели беседы о литературе и философиии.
Когда в Советском Союзе началось печально знаменитое «шахтинское дело», Максим Литвинов находился в Берлине. Он отправил шифротелеграмму Сталину и Чичерину:
«Опубликование в газетах об арестах в СССР немецких инженеров вызвало здесь всеобщее возбуждение. Повсюду в публичных местах идут разговоры об этом. Не говорю уже о сильном озлоблении в промышленных кругах. Предвижу тягчайшие последствия для наших отношений не только с Германией, но и с американским промышленным миром. Предлагаю немедленно образовать авторитетнейшую комиссию для самого срочного рассмотрения вопроса о виновности арестованных немцев, с правом комиссии допрашивать как самих арестованных немцев, так и давших против них показания русских.
Во всех действиях комиссии гарантировать на непосредственных допросах обязательное участие представителя наркоминдела».
Доводы Чичерина и Литвинова, которые доказывали политбюро, что суд над немцами, приглашенными работать в Советскую Россию, невероятно повредит стране, вызымели действие.
10 мая 1928 года политбюро решило:
«Разрешить немецкому послу Ранцау свидание с обвиняемыми по шахтинскому делу…
Поручить тт. Молотову, Чичерину и Крыленко еще раз пересмотреть публикуемый акт в сторону максимального сокращения тех мест, которые касаются деятельности иностранных посольств…»
Двух немцев почти сразу освободили, три (вместе с советскими гражданами) предстали перед судом. Процесс по делу «вредительской организации буржуазных специалистов в Шахтинском районе Донбасса» начался 18 мая в Доме союзов. 7 июля Верховный суд вынес приговор: одиннадцать обвиняемых приговорили к смертной казни, остальных к различным срокам тюремного заключения.
Старания Чичерина и Литвинова не пропали даром. Двоих немцев оправдали, третьему дали год, но вскоре освободили. Посол Брокдорф-Ранцау находился зале суда. После процесса он вернулся в Германию, где умер 8 сентября 1928 года от рака горла.
Чичерин чувствовал себя по-прежнему очень плохо, да и отношения с Литвиновым отравляли ему жизнь. Георгий Васильевич заговорил о том, что его надо либо освободить от обязанностей по наркомату, либо вновь отправить лечиться. Он написал письмо члену политбюро и наркому по военным и морским делам Клименту Ворошилову, с которым пытался поддерживать неплохие отношения:
