— Кадет Вешковская! Долго вы будете отлынивать от состязания?!
Прищуренный взгляд вечно смеющихся, гранитно-серых глаз. А русые волосы треплются на ветру. Тренировочный меч в руке, облаченной в обрезанную до пальцев перчатку, выписал в воздухе руну. О-о, значение ее я знала прекрасно: «защита».
— Кадет Подугор, вы — хвастун! И-и…
— Агата, хватит тянуть время. Или сразу сдавайся.
— Ну, уж — нет! — и сделала первый рывок.
Хотя, он всегда дрался лучше. Зато «личины» мои выходили куда эффективней. Я даже умудрилась однажды, накинув «облик» Ксю, сдать за нее экзамен. Правда, проходил он не в нашем родном корпусе, защищенном от «кадетских финтов», а на университетской кафедре педагога. Но, зато педагогом тем был алант.
— Бей и сразу корпус — в защиту!.. Бей!.. Бей! Закрывайся!
— Ого!
Ник, отпрыгнув, позволил себе смешок:
— Ха-х! А ты быстро учишься. Так я, пожалуй, проспорю.
— Ах, сударь, — сдула я наглую прядь со лба. — На то уповаю, — и снова ринулась в бой.
— Ну, уж — нет! — лязг металла об металл. И мой меч боком — в траву. Я лишь взглядом его проводила:
— Это — как?
— «Вертушка». Мой личный прием. Закручиваешь своим мечом меч противника и ребром выбиваешь, — и, воткнув в землю свой, подошел вплотную ко мне. — Я тебя потом научу… Ну что, кадет Вешковская?
— Что, кадет Подугор? — снова эта наглая прядь на глаза. Все из-за нее, но… подумаешь.
— Я так думаю, — пальцами мои волосы за ухо. — Раз прием мой был неожиданным, то и счет наш… «ничья».
— А это значит?
— Мы все равно с тобою целуемся.
— Решение мудрое. Совершенно согласна, — сама запустила я пальцы в русые волосы Ника. И притянула к себе.
— Агата, — обхватил он меня руками.
— Ага?
— Закрой глаза.
— Нет. Я хочу видеть твои… — и больше нет ничего в этом мире… Ничего в этом мире… Ничего…
— «Что же ты наделал, Ник?.. Что же ты сотворил?»
— «Что?.. Ага-та?..Агата!»
— О-ой! — отдернув пальцы от прутьев ограды, уставилась я в пустое поле за ней. — Это… как? Это… всё этот город! — и развернувшись, понеслась по улице прочь…
Как такое вообще удалось? Перекрыв все мысленные и внешние с ним контакты через семь лет «тишины» услышать запретный голос? Как такое случилось?!.. Вот же скобан, рыцарь Вешковская! Скобан!
— Мама!
Родительница моя на всех парусах выскочила из спальни:
— Доча, что?!
— Мама… мама, ты что, ревела?
Та скосила в сторону предательски красные очи:
— Ну, немножко. Я думала, ты меня… уважать перестала. После…
— После чего? — уставилась я на нее. — А-а! Вот же глупости. Прекрати. Я тебя уважаю любую. Даже раскалашенную[8].
— Это… какую? — шмыгнула родительница «раскалашенным» носом.
— Это?.. Ой, мам, я сама сейчас глупость огромную сотворила и теперь…
— Опять собираешься отсюда бежать?! — как быстро-то она отошла!
— Нет! Я решила сменить место жительства на… а к тетке своей махну, в Гусельницы! Там и предписания лекаря легче всего исполнять. И ты мне поможешь.
— Доча, как?
— Так я же теперь «безподвальная». Вот своим подвалом меня туда и забросишь.
— Когда? — глаза навыкат и неожиданным басом.
— Сейчас.
— Ну, уж нет! Я сестру свою полгода не видела и мне нужно к встрече с ней подготовиться. Да и без подарка… А чтобы ей пода…
— Мама!
— Агата! Ты Гортензию нашу не знаешь.
— Даю тебе десять минут! И не минутой…
Через два с четвертью часа мы с мамой скромно торчали на высоком скрипучем крыльце. Ожидание, однако, затягивалось. Я, от нечего делать, решила пока осмотреться… Да… Уже — не деревня и точно — не город. Провинциальные Гусельницы. Северо-восток нашей, окантованной Рудными горами, страны. Широкая улица за калиткой. Приземистые, желто-веселенькие дома и лопухи вдоль низкого резного штакетника. Красота и раздолье. А прямо передо до мной, не считая материнской нервной спины — высоченный, серый от времени и ветров, деревянный… мавзолей? Терем? Курятник? Так вывеска же… «Ржавый гвоздь». В общем, родовое гнездо.
— Катаржина!.. Агата? — где-то я сегодня уже слышала точно такой же удивленный вопрос. Только, на этот раз — с иллюстрацией. Будто широкое мамино лицо с медной гривой взяли и вытянули. Хотя, по-моему, тетка моя, с таким родилась. — Агата! Племянница!
— Здравствуй, Гортензия! А мы тут в гости. И… — быстро — в сторону. — Доча!
— Подарок! — старый медный подсвечник, как букет, тетке в нос.
— Ух, ты! — по-моему… оценили. И разве что не понюхали. — Прелесть какая! Спасибо и… проходите, — и дальше — по ходу. — У нас в лавке сегодня выходной (значит, лавка). Нинон на кухне хлопочет, а я — в мастерской. Скоро же Уроженье. А вы открытку мою на Купальник? — фамильным зорким взором — в упор.
— Получали, конечно… Спасибо.
— Ах, что ты, Катаржина! Агаточка, а ты давно… из провинции?
— Из Бередни?
— Откуда?!
— Я — не заразная, тетя Гортензия. И от лекаря справка с собой.
— Ха… Ха-ха. Это шутка такая прокуратская… Ну, я сейчас. А вы пока… осмотритесь, — и ушуршала кружевами за дверь.
Ну я опять… осмотрелась. Значит, лавка. И, скорей всего, раритетная. Раз с рядами погнутых самоваров, деревянных и фарфоровых кукол, облезлых шкатулок, да и много еще чего, не поддающегося анализу. Под полками же — сундуки. Одни — гостеприимно распахнуты, другие — скромно закрыты. Пара буфетов со следами былой красоты и, не то прялка, не то молотилка. Я в сельской специфике плохо ориентируюсь. Только знаю, что веретено, как колющее оружие — самое то. А вот что меня, действительно, впечатлило, так это половики. Яркими пестрыми полосами на широких выпуклых досках пола. И запах… запах здесь замечательный: пылью и старым деревом. Да еще, пожалуй, травой, сквозь открытое настежь окно. В общем… красота.
— Во что превратили?
— Ты о чем, мама?
— Родовое гнездо. Я говорю, во что его превратили?
— А-а, — усердно насупилась я. — Мам, а кто такая Нинон?
— А кто его знает? Подруга, по-моему. И партнерша… по лавке.
— Подруга.
— Здравствуйте, я — Нинон.
Нинон… Вот, когда я ее увидела, то представила в цвете, как такая… внушительная дама может «хлопотать» у стола. И в моей фантазии еще фартук был. Мясницкий:
— Здравствуйте.
— Добрый вечер… Нинон, — сглотнула слюну родительница. Видно, тоже… представила. — О-очень приятно.
— Вы, наверно, голодные?
— Нет! — дуэтом выдали мы. Мама — с испугом. Я — с интересом.
— Да что там в ваших столицах едят? — усугубила оба чувства разом Нинон. — А у нас сегодня картофельные оладьи. Со сметанкой и жареным луком.
— А-а, — облегченно открыла рот мама.
— Так, я вас приглашаю к столу…
Еще часа через два, мы сидели все вместе за столом на веранде и вдавались в воспоминания. Точнее, вдавались в них сестры. Мы с Нинон — молча внимали. Под наливочку и хор из сверчков:
— Вот я тогда испугалась.
— Да что ты, Гортензия!
— Точно-точно. Захожу, а она сидит и разговаривает… с камином. Это ж потом мы узнали, что с домовым… Агаточка, он ведь только с тобой и общался. А со мной, ну ни в какую.
— Ага, — зевая, присоединилась к воспоминаниям я.
— А сейчас ты с ним сможешь? А то, что-то расшалился он в последнее время. Две куклы разбил. Дорогущие.
— Сейчас, к сожалению, не могу.
— Почему? — протянула моя тетка с кулачком у щеки.
— Ее главную чакру… повредили на работе.
— А-а.
— Тетя Гортензия, я вам так могу сказать: у вас на левой полке, третьей куклой — шаманский идол из Бередни. Инородная магия.
— Это, которая в платьице? — открыла та рот.
— В ритуальном костюме. У нее свечение специфическое. Чуть заметное. Вот вы и не разглядели. А вашему домовому… Он ее достать не может, а… куклы рядом разбил?
