Пришло письмо от матери. Теперь это было тревожное письмо, и все оно было о том, чтобы он не спешил, не спешил, чтобы дождался отца, которому вот–вот удастся по пути из Гасан–Кули завернуть к сыну. Но это было и доброе, прощающее, как только мать умеет прощать, письмо, в котором сыну желалось счастье. Мать спрашивала: «Ты счастлив? Сын, ты счастлив?» Это было важнее всего для неё. Это было всего важнее для неё. О себе она не думала, она думала о его счастье.

А был ли он счастлив, наш Костя?

Да, конечно, он был безмерно счастлив. Но было ему и страшно. Страх не покидал его, бежал в его тени. Это был страх–сомнение, страх–предчувствие, страх–совесть.

Они всё время были вдвоём, им старались не помешать, не нарушить их уединения. Даже Григорий оказался деликатнейшим человеком. Так полагалось, ведь они были помолвлены, более того, они сдали заявление в загс, более того, уже близок был день, когда их должны были расписать, и им просто необходимо было получше узнать друг друга. Да им никто больше и не нужен был во всём мире, — только он ей и только она ему и были нужны во всём мире. Так полагалось, так считалось.

Они сидели у Кости в этот вечер. День промелькнул, как и все эти дни, знойный, слепящий, оглушительный, суматошный. Радостный и безрадостный, потому что Ксана и сегодня все оглядывалась, вдруг да оглядывалась, будто ждала, что кто‑то выйдет из дверей, отделится от дерева, окликнет её. Всякий раз, оглянувшись, она взглядывала на Костю, не заметил ли он её движения. Он старался сделать вид, что не заметил. Но это было неправдой, он замечал, и он вздрагивал, когда она оглядывалась, и делался несчастным.

Весь день нынче он ездил с Ксаной по городу и покупал ей подарки. Так полагалось. Анна Николаевна даже списочек ему составила, что следует подарить. Вот когда пригодился дядин бумажник. Колкие сотни из него легко выпархивали и исчезали в ящичках касс. Было радостно дарить Ксане, было радостно выбирать с ней какие‑то уже и такие вещи, которые должны были понадобиться им обоим, в их скорой, в их теперь уже скорой совместной жизни. То была игра, где он был сказочным принцем. Ей стоило только сказать, только руку протянуть, как он уже шёл к кассе и платил, и новый свёрток укладывался на заднее сиденье машины. Костя купил Ксане кольцо. Не обручальное. Те кольца уже были куплены Лукьяном Александровичем и ждали своего часа. Костя купил Ксане кольцо с большим голубым камнем, чуть, лишь отдалённо, лишь бледно перекликавшимся с синевой её глаз. Кольцо понравилось ей, и он купил. Надевая кольцо, Ксана глянула на Костю, быстро, коротко, незнакомо из глубины.

— Какой ты измученный, — сказала она. — Поедем домой. Ты устал.

Это была самая счастливая минута за все дни. Она заметила, что он устал, и в голосе её прозвучала доброта к нему, участие. Правда, ведь правда же, ему было нелегко. И всю дорогу домой — они ехали к нему — она ни разу не оглянулась, ни разу за всю дорогу.

И вот они сидели вдвоём в дядином кабинете, который теперь стал его комнатой, их комнатой.

Вечер, как всегда здесь, сразу стал ночью. Солнце недолго висело над кромкой гор. Кто‑то обрезал верёвочку, на которой оно повисло, и солнце упало за горы. Темно стало, как ночью, хотя ещё время было не позднее.

— Ты посидишь ещё? — спросил Костя.

— Посижу.

А ведь они ещё ни разу не поцеловались, если не считать их первого «ты», хотя и были помолвлены, да что там, уже почти были мужем и женой во мнении своих родных, которые все делали, всячески способствовали тому, чтобы они всё время оставались вдвоём. А они ещё ни разу не поцеловались.

— Ты знаешь, — сказал Костя, — я начинаю привыкать к этому кабинету. К ружьям этим, даже к волку. Пожалуй, придётся мне стать охотником. — Костя поднялся и снял со стены тот самый короткоствольный американский карабин с магазином, который так приглянулся Григорию. — Возьму вот и убью тигра. Водятся тигры в ваших горах?

— Водятся. Далеко где‑то, за перевалами. Нет, ты тигра не убьёшь, Костя.

— Ты думаешь, я — робкий?

— Ты?..

Костя стоял перед ней, прижимаясь щекой к стальной, обжигающей прохладе карабина, как это делал Григорий. Костя держал карабин стволом вверх. Он помнил, что этот карабин заряжен, что он смертельно опасен.

— Нет, ты не робкий, ты — добрый… Костя, иди ко мне…

Он качнулся и шагнул к ней. Вспомнил, что у него в руках карабин, и отбросил его, отшвырнул, как железную палку, презрев, что тот заряжен.

— Ксана! — сказал Костя, задохнувшись. — Хочешь, я убью себя? Чтобы не мешать, чтобы…

— Иди же… Только я не девушка… Тебе всё равно?..

Внизу сидели старухи, замерев, затаив дыхание. Грех свершался в их доме, грех людской. Лиза мелко, скорбно крестилась, и Анна Николаевна перекрестилась следом за ней. Но какой же то был грех? Радоваться надо было, радоваться. Теперь не быть ей одинокой, теперь молодые голоса заживут в её доме. Исполнилось!

Солнце, упав за горы, так же и выскочило из‑за них, будто кто‑то связал за ночь верёвочку и дёрнул солнце вверх, как воздушный шарик.

Была ли ночь? Они позабыли занавесить окно и сразу ослепли от солнца. Ксана поднялась, пошла к окну.

Костя смотрел, как она шла. Она не стеснялась его, своей наготы. А он слеп от этой наготы, от этого солнца на её теле. У неё была родинка на левой ноге, под самым сгибом. Оказывается, эта родинка была лишь началом цепочки, вступлением в тайну. Следующая родинка взбегала на бедро, — а он не знал об этом, не увидел ночью. И дальше, дальше бежали родинки, поднимались по крутому изгибу и тонкой талии, прикасались к спине, к ключице. А он не знал об этом, он только сейчас узнал об этом, ослеплённый юным, прекрасным телом женщины, которая была его женой. Но он не знал и того, что женщины, все женщины, стыдятся, когда любят, пытаются прятать свою наготу, если любят, и им не стыдно ничего, если ты им безразличен. Им безразлично тогда.

Ксана подошла к окну и встала в его квадрате так вольно, так бесстыдно, хоть весь город смотри. Ей было безразлично. Она долго стояла у окна, смотрела на горы, вскинув руки к затылку. Не обернувшись, она сказала:

— Костя, поехали в горы. Хочу туда. Прямо сейчас. Ладно?

Он смотрел на эту нагую прекрасную женщину, не веря, что это жена его.

— Вдруг встретим там тигра, — сказала она, и он догадался, что она улыбнулась. Но плечи у неё вздрогнули, ей стало холодно. — Ты возьми с собой карабин. Ладно?

Она вернулась к нему, наклонилась к нему. Родинка, одна–единственная, добралась и до её груди. Её можно было поцеловать…

Они ехали по ещё безлюдным улицам. Солнце катилось впереди них и указывало им дорогу, оно катилось над горами, нет–нет да и касаясь иной из снежных вершин.

Вчера бы Костя подумать не посмел, что может поехать в горы. Он ещё слишком робко водил машину для этого. Но вот он ехал, и ему было не страшно. Он уверовал в себя, и уверовала в него машина. Им обоим было не страшно.

Ещё длился город, и Костя вёл машину с такой скоростью, с которой вчера бы ехать не решился. .Но теперь вот он ехал, справлялся, и скорость только веселила его. Он мог бы и побыстрей поехать, если бы не светофоры.

Все же он помнил, хоть улицы были пусты, что возле красных светофоров следует останавливаться.

Ксана посматривала на не! о и улыбалась. Ей нравилось, как он вёл нынче машину, ей нравилась эта скорость.

— А вдруг в горах мы встретим не тигра, а Туменбая! — весело сказала она. — Вот будет забавно! Здравствуй, Тумен, скажу я ему. Где пропадаешь, как поживаешь? А это вот Костя. Ты знаком с ним? А ты познакомься с ним ещё разок. Теперь это мой муж. Ты удивлён? Почему ты не поздравляешь его? А меня почему ты не поздравляешь? Нехорошо так, Тумен. Тумен… Туман… — Она щебетала, ей было весело, очень весело. Её увлекла такая возможность: а вдруг в горах они и вправду встретят Туменбая.