Костю обрадовал этот халат рядом с иконой. Правда, задавака–халат, но свой, но понятный. Наверное, надев его, и Анна Николаевна делалась другой, проще, понятней. Вот бы поговорить с ней тогда, в тот миг, когда она опять станет врачом, снова ступит в нынешний мир, — поговорить без тягостно–хитроумных этих вопросов, будто готовили его для поездки в какую‑то неведомую страну. Да только доводится ли ей теперь надевать этот халат? Зовут ли её ещё на помощь?

Лиза внесла поднос с кофейником, с чашками.

— Садись и ты с нами, Лизонька, — Анна Николаевна добро покивала своей подруге. — Костя…

Он уж понял: вскочил, уступая Лизе свой стул, хотя рядом стоял свободный. На него Костя и пересел.

У него дома тоже пили кофе, но не так. Не священнодействовали. Анна Николаевна пила свой кофе как некий эликсир. Глотнёт и прислушается: что там, в ней, сотворил этот глоток. Точно так же испытующе, как курица вскидывая голову после каждого глотка, прихлёбывала кофе и Лиза. Уразов, посмеиваясь, вобрал в ладонь крошечную для него чашку.

— Нам бы, мужичкам, коньячку бы к сему напитку. — Он подмигнул Косте. — Верно говорю?

Костя промолчал. Уразов хоть и дружествен с ним был, да все приглядывался, изучал, и это не нравилось Косте, настораживало. Этому‑то что было нужно?

— Будет, будет и коньячок, — сказала Анна Николаевна. — Вот соберутся все, тогда уж. А ты, Костя, уже знаком с коньяком, уже приобщился к этой мужской дурной привычке?

— Приходилось, пил, но он мне не нравится.

— Клад, ну чистый клад парень, — сказал Уразов. — Мой, только зазевайся, стакан себе доверху нальёт. Ты, Костя, где учишься, по какой стезе двинул?

— В МГУ, на факультете журналистики. Перешёл на третий.

— О! Это уже нечто. МГУ — это нечто. А призвание есть? Пишешь? Печататься доводилось?

— Доводилось. К большим статьям нас особенно‑то не подпускают, рано, ну, а заметок я порядочно уже напечатал. Иные и за подписью.

— Похвально, похвально.

— Я ведь только с практики. В районной газете работал, на Урале. Знаете, Соликамск? Вот в этом городе.

Центр калийной и бумажной промышленности. Там я даже две статьи напечатал ц один фельетон.

— Похвально, похвально. Про что фельетон‑то?

— Да глупая одна история.

— Фельетон всегда про глупое, это верно. Про глупцов. Да, молодой человек, избрал ты профессию обоюдоострую. Иной из вашего брата и богат и знаменит, а иной — только что не голодает. Зыбковатая профессия. Мой Григорий подался в технику, ну, а Ксана, как то и подобает девице, изучает языки. В университете нашем — английский, дома — французский. Надо, надо нынче быть с языками.

— Уж если МГУ, так надо было на филологический, — сказала Анна Николаевна. — Основательнее знания. Журналистика действительно нечто ненадёжное.

— По стопам отца, может быть, двинул? — спросил Уразов.

— Да нет, — —Анна Николаевна повела рукой, будто поискала в воздухе нечто неуловимое. — Отец у Кости и не поймёшь кто.

— Мой отец занят очень важным делом, — сказал Костя. Голос его вызвенился обидой. Уже в который раз эта старуха с явным пренебрежением отзывалась об его отце. И Костя принимался заступаться за него, словно отец нуждался в этом заступничестве. А отец не нуждался. Он честно работал, его уважали, не было у Кости ближе друга, чем родной отец. Костя встал.

— Вы не должны о нём плохо говорить, Анна Николаевна. Вы его совсем не знаете.

— Да ты, никак, обиделся? — Анна Николаевна уставилась на племянника, не веря глазам своим. Ей не перечили в её доме, не привыкла она, чтобы так‑то вдруг кто‑то встал из‑за стола, гневно повыпрямившись. Ещё миг — и она бы сама обиделась. Дрогнули бы оскорблённо щеки, губы бы ужались. Прав ли был Костя, нет ли, а уж право обижаться Анна Николаевна присвоила бы себе.

Ещё миг — и Костя шагнул бы к двери. И не удержать бы его потом. Нет, не потому, что был он как‑то особенно упрям, обидчив, вспыльчив, а просто потому, что молодость не умеет легко сминать в себе обиды, затаивать их, приберегать до случая. Это удел иных лет, зрелых, когда жизненный опыт придёт. Красиво звучит— жизненный опыт, красив бывает человек, сдержанный, благовоспитанный, все так, — но вот кто красив был сейчас, так это Костя, пребывавший в святом гневе своём и никаким не обережённый жизненным опытом. Лицо его было открыто, и все в этом юном лице прочитывалось.

Ещё миг… Но тут вмешался Уразов. Он вскочил и горой встал перед Костей. Голос его загремел, всякому иному голосу преграждая путь:

— Вот молодец! Ну, что за молодец! Правда! Открыт! Отцова честь ему дорога! — Уразов любовался Костей, так и сяк его за плечи поворачивал, разглядывая, а заодно и усаживая. И усадил, ручищи‑то у него кого хочешь усадят. — Анна Николаевна, голубчик вы мой, да вам просто повезло на племянника! — Уразов даже разволновался, и вполне искренне. Впрочем, жизненный опыт, а уж у Уразова‑то он был, каким только не научивает нас актёрским наукам.

Смягчилось лицо у Анны Николаевны, разжалось. И верно, что мальчик за отца вступился, — разве это худо?

— Костя, да ты не так понял меня. Ну, прости, сделай милость. Прощаешь?

— Простил, простил! — подхватилась, зачастила Лиза. — Он не так понял, он погорячился. Костенька, да ты улыбнись, улыбнись, чего насупился?

— Оставь его, Лиза, — сказал Уразов. — Тебе‑то зачем его улыбка?

— Да не мне, не мне. Разве я о себе пекусь?

— То‑то и оно! — Уразов хмыкнул в бороду. — Пугает меня, Елизавета, этакая безмерная доброта. Ладно, так что же за работу, Костя, делает на нашей грешной земле твой отец?

«Какую работу? А очень, очень важную. Он… Он по образованию орнитолог, ну, орнитология — это наука о пернатых. И он работает инспектором по заповедникам. Вот какая у него работа. Он следит, чтобы не уничтожали животных, птиц, чтобы в холода их подкармливали, в наводнения и при пожарах спасали, чтобы их зимовья не разорялись. Вот такая у него работа. Разве это маловажное дело или лёгкое? Отец месяцами не бывает дома. То он в Астрахани, то в Гасан–Кули. Он и сейчас в Гасан–Кули. Это на Каспии, на границе с Ираном. Там громадная птичья колония. Там самые редкостные породы птиц. Например, розовые фламинго. А Каспий мелеет, и птицам приходится менять насиженные места. Там очень тревожное положение сейчас. Надо, чтобы птиц никто не пугал, чтобы ни единого выстрела не прогремело, когда идут стаи. А браконьеров ещё хватает. И такие даже попадаются, что в инспектора могут пальнуть. Его работа связана с опасностью. То ураган, то лесной пожар, то буря вдали от берега. И браконьеры, браконьеры. Иной — даже какой‑нибудь начальник. Кричит, документами размахивает, угрожает. А отец стоит на своём. Он никогда не уступит, если прав. И его уважают, я знаю, его во всех заповедниках уважают. Он — справедливый и добрый…»

Костя молчал. Все ждали его ответа, поглядывали на него, а он ни слова. Эту речь свою об отце, о его работе Костя сам для себя произнёс. Вслух он её произнести не мог. Вслух надо было совсем немного слов сказать, всего только несколько точных слов. Отец не нуждался в защитительных речах. Он — работал, трудно и честно. Ему маловато платили, его звали в научно–исследовательский институт, где платили больше, советовали написать диссертацию, и тогда бы, став кандидатом наук, он и совсем бы много стал зарабатывать, но отец в институт не шёл, а диссертация подвигалась у него очень медленно. Некогда было заниматься писаниной, надо было спасать, спасать птиц и зверей, в которых стреляли чуть ли не из пулемётов и чуть ли не из‑за каждого куста по всей планете, и которых травили, того не желая, когда посыпали поля всякими химикатами, и губили, губили, сводя лес, меняя русла рек, меняя лицо земли. Нельзя было терять ни минуты.

— Что же ты, что же ты молчишь, Костя? — спросила Анна Николаевна. Ровно прозвучал её голос, она не хотела его обидеть.

Да, а как скажешь обо всём об этом? Целую речь надо держать, а ему не хотелось, чтобы получилась речь. Он хотел сыскать в себе всего каких‑то несколько слов, но весомых, но таких, чтобы все тут йоняли, каким громадным делом был занят на земле его отец.