— А ведь мы где‑то встречались с вами, — сказал Жуков, подбадриваясь, садясь рядом, голос даже подстегнув свой, чтобы стал он прежним. Он внимательно глядел на Леонида, узнавая, ей–богу, узнавая, хотя как он мог узнать Леонида, — когда его представили Жукову на ходу, и года три назад, и в сутолоке какой‑то премьеры в Доме кино. Леонид‑то помнил, как знакомился с Жуковым, но Жуков не мог этого помнить, не должен был помнить. Но вот помнил, вспомнил, не соврал, а действительно узнал Леонида.

— Вас познакомил со мной Моня Большинцов, не правда ли? Говорил что‑то о вас лестное, а уж что, запамятовал. Вы учились в его мастерской, я не ошибаюсь?

Все верно, и то, что знакомил Большинцов, и то, что Леонид учился в его мастерской. Какая память! Какая обострившаяся, очеловечившаяся в беде память! Ведь, пожалуй, будь Жуков все ещё в удаче, в разлёте дел своих, ведь наверное бы он не узнал при встрече Леонида Галя, какого‑то паренька из сотен вгиковцев, не сумел бы просто узнать.

«Что с вами, вы нездоровы?» — хотел спросить Леонид, участливо глядя на Жукова и чувствуя, что глядеть так не надо, что Жукову больно от его жалостливого, недоуменного взгляда.

— Что нынче снимаете? — вслух спросил Леонид, а спросив, понял, что и этого спрашивать не надо было, потому что в том‑то и все горе, что Жуков ничего не снимал.

У Жукова дрогнули губы, складываясь для ответа, и для ответа невесёлого, собранного из удручённых слов. Но и Жуков не то сказал, что подумалось сказать. Он отозвался бодро, измяв свои губы улыбкой:

— А ничего не снимаю! Решительно ничего! Все никак хороший сценарий не найду. — Он шарил глазами по комнате, отыскивая иную какую‑нибудь тему для разговора. — Видели «Жизнь в цвету»?

— Нет.

— Говорят, удача, удача. Только об этом фильме и говорят. Что ж, я рад за Довженко. Очень! Это вообще хорошо, когда что‑то удаётся. Пусть не тебе, пусть другому. Дышать легче…

Губы у него снова улеглись для скорбного разговора, но он не дался им и снова измял их в улыбке. И, глядя на него, в это измученное, исхудалое лицо, Леонид вдруг что‑то новое для себя понял, подальше увидел, будто вмиг приподнялся, подрос и с этой новой уже высоты и начал глядеть на жизнь. Но разве так бывает? Разве можно ухватить такую минуту, когда сам про себя догадываешься: ты, друг, только что стал чуть–чуть поумнее? Так бывает. Такие минуты есть у каждого. И они запоминаются, и, кстати, на всю жизнь. И так ещё бывает, что год проживёшь, пять лет, и ни единой такой не выпадет на твою долю минуты. А иной случается день, когда весь он из таких минут.

Приоткрылась дверь, и секретарша, не входя, не заглянув даже,.позвала Леонида:

— Галь, скорей, скорей, вас приглашают!

Леонид вскочил, не чувствуя никакого страха, а испытывая иное: мучительную неловкость перед Жуковым, «Почему меня, а не его?! Ведь он пришёл раньше…»

— Идите же! — приказывал голос из‑за двери. Секретарша потому и не вошла, потому и не заглянула сюда, что и ей тоже было неловко перед Жуковым.

Леонид судорожно шагнул к двери и остановился, не зная, как быть.

— Идите, идите, — отпуская, извиняя и его и ещё кого‑то— всех, всех, кто был несправедлив к нему, сказал Жуков и снова прилёг на спинку дивана, чтобы ждать.

Так и не успев испугаться, Леонид переступил порог кабинета, подталкиваемый секретаршей, которая, видно, замолвила за него словечко и теперь покровительствовала ему, как маленького проводив до дверей.

Заместитель поднялся ему навстречу, смеющимися, блестящими глазами оглядел его, протянул руку, крепко сжал пальцы, не выпуская его руки, подвёл Леонида к креслу и усадил. А сам пристроился на краешке стола, скрестив руки, наклонил голову, готовясь слушать.

У него были длинные ресницы и румяные круглые щеки, но лицо было вовсе не женственным, оно крепким было, в нём всё было выведено твёрдым резцом, грубоватой даже рукой, но рукой такого ваятеля, который знал толк в красоте.

Есть люди, сразу располагающие к себе. Это дар божий. Таким был и человек, на которого смотрел сейчас Леонид. Ещё не сказав ему ни слова, не услышав ни слова в ответ, Леонид проникся к нему такой приязнью, таким доверием, что фразы, которые он собирался ему сказать, затверженные и выверенные задолго до встречи, сразу поблекли, опостылели, и заговорить захотелось совсем по–другому, без осторожничания и паршивой этой дипломатии.

Но тут зазвонил телефон, ненавистный телефон, который всегда вторгается в человеческую беседу.

Заместитель отмахнулся было от звонка, но, вслушавшись, вдруг быстро потянулся к столику, уставленному аппаратами. С ненавистью смотрел Леонид на этих уродцев–гномов, один из которых верещал сейчас, требуя к себе внимания. И не поймёшь, какой из гномов раскричался. Их тут до черта. Смахнуть бы всех на пол, чтобы разбились и не мешали больше. Не было, не могло быть сейчас более важного разговора, чем у Леонида.

Заместитель поднял трубку, сверкнул прекрасными зубами, улыбнувшись кому‑то в трубку, и даже поклонился почему‑то в трубку. И вдруг смутился, быстро проведя ладонью по щекам.

— Вызывает? Но я небрит.

Леонид обрадовался: это была его последняя надежда. Действительно, как может такой человек к кому‑то там спешить по вызову, когда он недостаточно хорошо выбрит? Необходимо отложить, перенести эту встречу. Ну, пожалуйста, перенесите её! Ну, прошу вас! Вам это зачтется… Будьте великодушны…

— Еду! — Заместитель повесил трубку и снова растёр ладонью свои твёрдые и вовсе не такие уж небритые щеки. Просто привык бриться по два раза на дню. — Я очень зарос? — спросил он Леонида.

— Нет, — сказал Леонид.

Он не мог солгать этому человеку.

— Меня вызывают к начальству… — Заместитель, как перед равным, доверительно развёл руки и чуть приподнял, сокрушаясь, плечи: мол, и я подначален, и меня теребят. Он двинулся к двери. — Да, так насчёт сценария Хаджи Измаилова… К сожалению, автору не удалось преодолеть камерности… Беда в том… — Он подождал, когда Леонид выйдет следом за ним в приёмную, и двинулся дальше, теперь к двери в коридор. — ^ Я к начальству, — сказал он секретарше, продол’жая растирать твёрдые свои щеки. — Я очень небрит?

— Не нахожу.

Заместитель, прощаясь, протянул Леониду руку.

— Поработайте, поработайте ещё с автором…

Он ушёл. Он даже не перенёс разговор. Все! Разговор состоялся. «Беда в том…» А в чём беда? Он так и не сказал про это.

В соседней комнате Жукова не было. Да ему там и делать теперь было нечего. Побрёл куда‑нибудь, широко отбрасывая руку, как ходят грузные люди.

Коридорами–переулками Леонид вышел к крутой лестнице — ещё одной в этом доме — и, поднявшись по ней, сразу очутился на пятачке в коридоре своего главка. Как обычно, тут было' шумно, тут изо всех сил все старались казаться деятельными и благополучными. Павшие духом тут не могли ждать удачи.

Но Леониду не требовалось играть в жизнерадостность, он был не безработным. Напротив, он сам мог подрядить на работу, заказать сценарий. Правда, здесь уже знали, что Леонид с той самой студии, фильм которой с треском провалился на худсовете, а следовательно, акции этой студии не велики, и все же он был при деле. И с ним здоровались, с ним заговаривали приветливо и бодро, он тут был из числа счастливчиков. А ему было так плохо, что хуже некуда. Рухнула последняя его надежда. Бывает, покачается стена, осядет, но дом ещё стоит. А тут стена рухнула. И потолок обрушился и страшной тяжестью притиснул к земле. Как встать, как распрямиться, Леонид не знал. Ну, ещё вариант, ещё пройдёт месяц или два будто бы в работе, ну а потом что? На студии ждали, что он, Леонид Галь, раздобудет, выбьет, вымолит для них сценарий, а он ничего не смог сделать. Ответственность* перед людьми — это была тяжесть потяжелей всех собственных невзгод.

Среди прочих на пятачке пребывал краснолицый, громко–оживлённый, молодой, но уже совершенно лысый всеобщий здесь знакомец. Этот веселился тут от всей души, без притворства. Кем он тут работал, этот весельчак, никто толком не знал. То ли референтом был каким‑то, то ли плановиком в главке, то ли и вовсе не значился в ш^сде работников министерства. Известно было лишь, что ему все про все тут ведомо, что он тут свой человек, если не в кабинетах, то хотя бы в министерских коридорах. И был он ещё прославленным выпивохой. Ты ему сто граммов, кружечку пива, троечку раков, а он тебе —все новости: кого куда передвигают, ктр погорел, а кто пошёл в гору. И даже брался похлопотать за приятеля, то бишь собутыльника. Хвастал, что вхож к начальству, что может и пособить. Конечно, на помощь его никто не рассчитывал, а всё-таки сто граммов ему выставляли весьма многие. Кто знает, этого болтуна, какие у него там связи.