— Ну так и есть! — сказал Тиунов. — Я, брат, недаром в газетчиках хожу. Это что же у вас за лозунг там виднеется на сельсоветской стене? Про Первое мая лозунг‑то. А нынче у нас пока только апрель. Прошлогодний сюжетик сунули, друзья?

— Прошлогодний, — несколько растерявшись, сказал Леонид. — Но дело не в первомайском лозунге. Дело не в нём.

— Ай–яй–яй–яй–яй! — затянул Бочков. — Прошлогодний сюжет! Как же это я раньше не заметил?

— В прошлом году не было дождя, — сказал Леонид. — И всё осталось, как было. Не было урожая, а люди надеются на урожай. Вот мы и вернулись опять к их празднику весны. Будет урожай.

— Будет там или нет, а сюжетик‑то прошлогодний, — голос Бочкова источал участие. — Ай–яй–яй–яй! А ведь журнал уже озвучен, принят. Чей это монтаж, чей текст?

Какой отвратительный у человека голос! Вкрадчиво подкрадывающийся какой‑то голос.

— Мой это монтаж, — сказал Гельдыев. — Сюжет хороший, почему было не ставить?

— Гельдыеву помогал монтировать я, — сказал Леонид. — И текст писал тоже я.

— И сами же утвердили журнал? — спросил Бочков, хотя можно было об этом и не спрашивать, это и так было ясно.

— Но сюжет‑то мой, между прочим, — подал голос Андрей Фролов. — В этом журнале он на месте.

— А вот тут я и попробую возразить. — Бочков поднялся. Невелик ростом человек, но если прямо держаться, как вот сейчас держится Бочков, и если строго прихмуриться, как это сделал Бочков, то малый рост уже не так приметен и мальчиковый пиджачок не кажется смешным. — Знаю, бывает, и старое за новое порой выдаём, знаю, не первый день в кино. Но зачем же, товарищи, тащить на экран всякую серятину? Разве это праздник весны вы нам показали? Плакать хочется, глядя на этот праздник.

— Почему плакать? —сказал Гельдыев. — Люди улыбаются.

— Оставь, Чары. Тебе подсунули завалящий сюжетик, тебя же подвели, а ты ещё и сам себя гробишь. Да, хорошо вы помогаете национальным кадрам, Леонид Викторович. Ну и ну, вот так помощь.

— А вырезать этот лозунг нельзя? — спросил Тиунов. Он был явно подавлен. Не прояви он такой дотошной зоркости, ведь и не было бы этого разговора. — Ну, заретушировать, никто и не заметит.

— Вырезать будет нелегко, — сказал Фролов. — На этот кадр лёг дикторский текст. Музыка легла.

— Кстати, сколько стоило озвучение журнала? — спросил до сих пор молчавший Меркулов. — Скинемся, перезапишем, и делу конец. — Он радостно оглядел всех, приподнявшись, довольный, что высказал такую умиротворяющую идею.

— Скинуться легко и просто, когда речь идёт о вечеринке. — Бочков строго глянул на Меркулова. — А молва? Ведь такое не легко будет утаить.

— Замолчи! — вдруг прикрикнула на него Маша.

Смотри‑ка, она говорит с Бочковым на «ты». Стало быть, у них далеко зашло? Любовь, стало быть? Роман? Ничего‑то ты не замечаешь вокруг, товарищ Галь. И небрежничаешь в работе. Ну, вернул к жизни старый сюжет хроники, ну, на правду тебя потянуло — молодец, похвально. Но зачем же делать все тяп–ляп, с одной прикидочки? Вот тебя на первомайском лозунге и словили. Грязная работа, небрежная. Стыдно! И конечно, один ты, только ты во всём и виноват, товарищ главный редактор с вгиковским дипломом в кармане. Что и говорить, хорош учитель…

Померцав, начали разгораться под потолком лампочки.

— Уж вы меня не судите строго, Леонид Викторович, если я доложу об этом случае директору. — Бочков двинулся к двери. — Дружба дружбой, а…

— Замолчи же! — сказала Маша. Голос не послушался её. Она хотела крикнуть, а вышло, что проговорила это «Замолчи же!» шёпотом. Леонид, сидевший рядом, услышал её, а Бочков не услышал.

Леонид выбрался из кресла позади микшера и пошёл к выходу, мучительно стараясь вспомнить, что же ещё ему надо сделать, вот прямо сейчас сделать. Машинально он сунул руку в карман и вспомнил: надо прочесть телеграмму. В зале светло, просмотр окончен, можно теперь её прочесть. Он развернул бланк. Казённые слова, да, на редкость казённые слова, набегая друг на друга, объявляли ему, что его срочно вызывают в Москву, в главк, где вновь будут рассмотрены представленные студией сценарии… Вот она, радость! Его вызывают в Москву, он едет домой. Может быть, дней на двадцать, на месяц. И не все ещё, значит, погибло с этими сценариями. Вот она — удача! Леонид прислушался, рад ли он. Никакой в нём радости не было. Напротив, муть какая‑то заволокла душу. Не то чтобы страх, а вот именно муть. Отвечай теперь, оправдывайся. Муть!

Леонид решил повременить немного, не идти сразу к Денисову. Там сейчас действовал Бочков. Пряменький, строгий, поучающий и даже, надо думать, обличающий: «Серятина на экране! Прошлогодний сюжет! Вот так помощь национальным кадрам!» Дождался своего часа. Рад небось, что задал Денисову задачу, как быть ему с этим Леонидом Галем, с этим его приятелем, столь небрежно относящимся к работе. Посылать человека на Каспий, когда там штормит, это вы умеете, товарищ директор. И выговор одному из старейших на студии работников вкатить — это вам ничего не стоит. Ну а как вот обойдётесь со своим разлюбезным Галем?

Нет, нельзя тянуть, надо идти к Денисову. Как это все получается в жизни! Только какая‑нибудь случится радость, как тут же и какая‑нибудь подоспеет гадость. И сгинула радость, нет её, а гадость — она тут, она вцепилась и не отпускает.

Леонид побрёл через студийный двор, держа путь к директорскому кабинету. Но как‑то так получилось, что выбрал он далеко не самую короткую дорогу. В обход пошёл, какими‑то кругами. Очень, что ли, перетрусил? Нет. Просто скверно было на душе. Муторно. И надо было унять в себе разрушительную эту готовность к взрыву, имя которому — вспыльчивость. Взрослеть, взрослеть надо, дорогой товарищ. А ведь это противно— взрослеть. Вот сейчас как раз он этим и занимался, петляя по двору вместо того, чтобы прямой зашагать дорожкой. И петлять так как раз и противно. Взрослость, жизненный опыт, умение смолчать, сдержаться, покаяться. Противно, а ведь это противно. Леонид вдруг припустил бегом.

Запыхавшись, вбежал он к Денисову, готовый не столько к разговору, сколько к взрыву. Бикфордов шнур в нём уже разгорался, огонёк тлел, поспешая к сердцу.

Бочкова у Денисова не было. Отвитийствовал уже? Что же, это хорошо, что Бочкова уже не было? Хорошо, что можно пригасить в себе тление шнура, не дать взорваться взрыву? Хорошо, по–видимому. Но это и есть взрослеть, умение избежать взрыва. Поплутав по студии, он этого как раз и добился все‑таки, он сейчас на столько‑то там ступенек в жизни стал взрослее. А велика ли вся лестница — этого никому не дано знать. Отсчитаешь ступеньки, и все тут.

Да, Бочков уже успел побывать у Денисова. Тот все знал, он сразу и сказал об этом:

— Всё знаю. Сейчас придёт монтажница Клава, ну, ленинградская наша кудесница, посоветуемся, нельзя ли будет убрать из сюжета этот плакат не по времени. Журнал‑то ещё не размножен?

— Нет.

— Вот и отлично. Леонид Викторович, итак, вы отправляетесь в Москву спасать те самые сценарии, на которые уж и крест положили. Удивлены?

Да, Леонид был удивлён. Но не тем, что снова возвращаются к жизни уже отклонённые главком сценарии. Об этом он сейчас не думал. Он был удивлён Денисовым, спокойствием его, уверенной его силой. Ведь тот сейчас как бы походя брал ответственность за историю с прошлогодним сюжетом на себя. Снимал её с чужих плеч и наваливал на собственные.

— Признаюсь, я решил ничего не говорить вам до поры, сомневался, что получится, — продолжал Денисов. — Позвонил кое–кому, написал пару письмишек и стал ждать. Получилось! Дело в том, что в министерство пришёл новый замминистра — умный, образованный, молодой. Того и гляди министром станет. Вот я ему и написал о наших сценарных бедах. А он взял да и вы* звал вас. Рады?

Да, Леонид был рад. Да, это было здорово. Но не тому он был рад, что едет домой, не это было здорово. Радовал его сейчас Денисов, здорово было, что есть на свете Денисов — человек, с которым не пропадёшь.