— Но… — Тодд колеблется. — Разбитую вазу не сравнить с тюрьмой.

Тодд во всем видит соревнование.

— Кайлу не говори. УБЬЮ.

— Посмотрим, — отвечает он.

— А теперь — ты вытащишь меня отсюда?

— Ладно, позвоню кое-кому. — Тодд переключается в режим решения проблем. — Ах да, Джейн. Не роняй мыла.

— Это опасно только в мужской тюрьме, — ехидно отвечаю я.

Вероятно, это самое дно. Теперь я не только безработный люмпен, но еще и арестант. Видимо, дальше падать некуда.

Я никогда так не мечтала снова оказаться дома, у родителей, пусть даже там все развалилось. Есть много вещей похуже, чем вернуться жить к предкам. В тюрьме, например, точно хуже.

Всю ночь не сплю: боюсь, что одна из беременных заколет меня во сне ножом (я знаю, как это делается, видела по телевизору). Лежу и щурюсь от ослепительного света флуоресцентных ламп, которые никогда не выключаются. Это почти то же, что сидеть в конторе за перегородкой, только тут серые железные прутья, а вместо пластиковых горшков с цветами угол украшает лужица блевотины рядом с алюминиевым унитазом без сиденья.

На следующее утро большинство женщин отпускают, а я все жду.

И жду.

И еще жду.

Моя одежда уже пропиталась тюремным запахом. Жалко, я не ходила на курсы дзенмедитации, пока сидела без работы. Сейчас это было бы очень кстати.

Я слишком все запустила, решаю я. Может, вся моя проблема в том, что я не провожу границ в отношениях. И в том, что, хотя я бываю агрессивной и вообще неприветливой, никто не воспринимает меня всерьез. Должно быть, я похожа на человека, о которого можно вытирать ноги. Должно быть, все считают меня размазней.

Чем еще объяснить, что в моей квартире свили логово самые отъявленные мерзавцы города? И в тюрьму я попала из-за того, что на дружеской ноге с самыми отъявленными мерзавцами города. Вот выйду на волю и буду учиться проводить границы. Буду учиться говорить «нет». Может, в этом вся загвоздка. Может, дело не в том, что люди вроде Майка меня используют, а в том, что я им это позволяю.

Охранник вызывает меня около десяти, когда я уже умираю с голоду и подумываю, не съесть ли собственную рубашку. Тодд ждет в соседней комнате. Как только я вхожу, он фотографирует меня на цифровую камеру и поясняет:

— Буду шантажировать.

— Ясненько.

— От тебя воняет, — сообщает Тодд, когда я подхожу поближе, чтобы двинуть ему по руке.

— Спасибо, — отвечаю я.

— Знаешь, ради этого мне пришлось взять отгул.

Тодд никогда не берет отгулы и почти не использует отпуск. Тодд копит отпускные дни, будто со временем они подорожают, как драгоценный металл.

— Я очень благодарна.

— Ты представляешь, сколько стоило тебя выпустить? — спрашивает он. Но ответа не дожидается. — В общем, ты мне крупно должна.

— Учту, — обещаю я.

— Может, взять тебя в рабыни?

— Идет.

— Тебе повезло, что мамы нет. Видела бы она тебя сейчас!

— Точно.

— С тобой несложно быть любимым ребенком: ты то в тюрьму попадешь, то с работы вылетишь, — замечает он.

Тодд отвозит меня домой относительно молча. Только спрашивает, каково оно в тюрьме, проявляя необычный интерес к мелочам вроде общественного туалета.

— Тодд, это злорадство?

— Возможно, — соглашается он.

Добравшись до квартиры, я обнаруживаю, что Хозяин Боб сдержал слово и поменял замки. Мой ключ больше не подходит. Я прошу Тодда подождать меня.

— Что еще случилось? — ноет Тодд.

Звоню в квартиру Хозяина Боба, но он не отзывается, хотя наверняка дома — слышно его хриплое дыхание.

Наконец, когда я уже десять минут колочу в дверь и выстукиваю фразы азбукой Морзе, он кричит:

— УХОДИТЬ. НЕ ГОВОГИТЬ.

— Боб, открой и поговори со мной, как мужчина!

Не знаю, зачем мне понадобилось добавить «как мужчина»: вообще-то Боба в его задрипанном розовом халате мужчиной не назовешь. Так или иначе, в руке у меня повестка, а там написано, что еще сутки мне есть где голову приклонить.

— Тогда хотя бы открой замок и дай забрать вещи, — требую я.

Боб на минуту задумывается.

— НЕТ! — выкрикивает он.

Я со злости пинаю его дверь, но потом вспоминаю об окне спальни — и уже через несколько минут карабкаюсь по пожарной лестнице, как Рон, в надежде проникнуть в собственную квартиру. Окно открывается, и я пробираюсь внутрь. Музы и гости исчезли бесследно. Повсюду разбросаны пустые банки из-под пива, стоит характерный запах студенческого клуба, но я стараюсь не думать об ущербе. Я бегу в свою комнату и заталкиваю одежду в сумку, прихватив из-под матраса личное дело Майка.

— Тебя выселили? — восклицает Тодд, увидев, как я спускаюсь со своим вещмешком. — Невероятно.

— Можно пожить у тебя? — с надеждой спрашиваю я.

Тодд усмехается:

— Как хочешь, конечно, но ко мне переехала моя девчонка.

— Дина? Ты пустил к себе Дину?

— Мы дошли до этой стадии, — отвечает он.

— Тодд, — ошарашенно говорю я, — ты никогда не доходишь до этой стадии.

— Ну что сказать? Даже я не застрахован от любви.

— Но это же серьезная веха в твоей жизни, Тодд. Я тобой горжусь.

— А, прекрати, — вздыхает Тодд, но улыбается. — Во всяком случае, будет лучше, если ты вернешься к папе.

— Прекрасно. Только сначала отвези меня кое-куда.

Тодд тормозит перед писчебумажным магазинчиком «Кинко» возле папиного дома и ставит машину на стоянку. Он предполагает, что я иду ксерокопировать свое резюме.

— Удивительно, что ты решила заняться этим сейчас. Удивительно, но я рад.

— Я на пятнадцать минут.

Темнеет, поднимается ветер. В «Кинко» пахнет тонером для ксерокса. В углу за компьютерами школьники с темными кругами под глазами. Я все-таки решила поквитаться с Майком. Сделаю две копии его личного дела и отправлю одну невесте, другую на телеканал CNBC.

Выбираю автомат, вставляю карточку и начинаю делать копии. Выходит только один листок: затор бумаги.

Смотрю через плечо на продавца за прилавком, который заигрывает с тощей как жердь особой в спортивных красно-полосатых штанах. Она пытается выяснить, сколько стоят тетради на пружинке, а он пытается заглянуть ей за вырез футболки.

Подхожу к следующему свободному ксероксу и делаю вторую попытку.

Машина выплевывает черный лист бумаги. Совершенно черный. Когда я к нему притрагиваюсь, на руках остается тонер. Порошок сыплется с моих пальцев на носок ботинка.

Поднимаю глаза, но продавец еще занят. Других свободных ксероксов нет.

Может, это знак?

Встаю в очередь за девицей в полосатых штанах. Она не может решить, какой переплет ей нужен для курсовой — синий или красный? Продавец не может решить, на какой груди сосредоточиться — левой или правой?

Я смотрю на папку, которую держу в руках. Майк заслуживает не только этого, но гораздо большего. Он заслуживает того, чтобы потерять работу, невесту и свой новый сияющий серебряный «порше». Если бы справедливость существовала, эти документы напечатали бы на целом развороте в «Чикаго трибюн» и в «Чикаго сан-таймс», а на доске объявлений у стадиона «Ригли Филд» вывесили бы подробный список всех его прегрешений.

Он заслуживает этого и много большего. Он заслуживает страданий.

Но его страдания не вернут мне работу. Не сотрут отрицательные числа на моих кредитных карточках, не возместят долг по арендной плате и не сохранят за мной квартиру, теперь уже наверняка потерянную безвозвратно. Они не восполнят недостатков моего резюме и не помогут мне забыть ночь, проведенную в камере.

Нет. Это ничего не исправит.

Я разворачиваюсь и направляюсь к двери. Попутно выбрасываю личное дело Майка в урну и иду дальше. Не знаю, стало ли мне легче, но не сомневаюсь, что поступила правильно.